– Какая низость! – отвечала я, дрожа от возмущения, и, если поначалу мне было немного жаль горбуна, теперь не испытывала ничего, кроме омерзения. – Но зачем ему это было надо?
– Ах, госпожа, слуги говорят, он всегда отличался скверным нравом и был охоч до молоденьких фройлен! Вот только кто на такого урода посмотрит? Слуги рассказывали, что Игор не раз с ненавистью отзывался о герцоге и говорил… – Жюли пугливо обернулась, приникла к моему уху и прошептала: – Говорил, что они с хозяином оба уроды и оба выходцы из низшего сословия. Только герцогу перепадают лакомые кусочки, а Игору не достается и объедков.
– Какая гадость, – отшатнулась я. – Не удивлюсь, если он ненавидел не только жен его сиятельства, но и его самого.
– Адъютант Ганс давно подозревал его и грозился высечь, – кивнула Жюли.
– Как и его сиятельство, – вспомнилось мне.
– Он такой непреклонный! – улыбнулась Жюли.
– И упрямый.
– Сразу видно, человек военный.
– И, несмотря на это, уязвим.
– Он просто молод.
– Но уже при чине.
– Однажды он станет генералом.
– Так ведь уже, – удивилась я и приподняла брови. – Постой-постой… Я говорю о его сиятельстве, а ты о ком?
– Ах! – Жюли вспыхнула румянцем. – А я о молодом адъютанте…
И отвела лукавые глаза.
Следующую пару дней адъютант был единственной ниточкой, связывающей всех обитателей замка с его мрачным хозяином, и вторая неприятная новость состояла в том, что его сиятельство загулял.
Запершись в покоях, он никуда не выходил и никого не хотел видеть. Второй этаж опустел и насквозь пропитался сладковатым дымом, слуги тенями шарахались по углам, а Ганс ругался сквозь зубы и призывал на генеральскую голову все возможные кары. Все чаще я видела его с ведром воды и тряпкой, Жюли караулила молодого человека у балюстрады, но не решалась попадаться на глаза. Не решалась попадаться и я, подсознательно ощущая вину за нынешнее состояние его сиятельства. Завтракала и ужинала в полном одиночестве, но к обеду второго дня не вытерпела и, улучив момент, проскользнула к запретной комнате. Дверь в нее была распахнута наполовину, и генерал оказался там.
Я видела, как он сидел вполоборота, откинувшись в кресле. Рядом на столе лежали уже знакомые мне письма, картины были снова завешены темным атласом, но высохшие розы – заменены на свежие, а раскиданные книги аккуратно расставлены по полкам.
В глубокой задумчивости генерал затягивался дымом из длинной бамбуковой трубки с маленькой расписной чашечкой наверху, тягучий и сладкий туман клубился вокруг, в ажурной лампе то и дело вспыхивал огонек, его отражение мерцало в очках генерала, словно василиск зловеще подмигивал. Но я знала, что он не видит меня. Дитер думал о чем-то своем. Может, вспоминал каждую из окаменевших жен, может, думал о матери, умершей от оспы, или о ненавистном отце.
– Дитер… – прошептала я и умолкла, выжидая.
Кто-то тронул меня за плечо. Я подпрыгнула и встретилась с осунувшимся лицом Ганса.
– Уйдите, – устало попросил адъютант, прижимая к груди наполненное водой ведро. – Фрау, пожалуйста.
– Но…
– Он все равно не узнает вас, – перебил адъютант. – Когда его сиятельство курит опиум, с ним бесполезно разговаривать.
– Как же так? – выдохнула я. – Это недопустимо… так нельзя. Надо что-то делать.
– Вы сделали все, что могли, – мрачно отозвался Ганс. – Позвольте мне самому разобраться, это не в первый раз.
Он оттеснил меня плечом и вошел, нечаянно обрызгав из ведра, потом тщательно запер дверь. В этой схватке с цепным псом генерала я проиграла, но интуитивно чувствовала: что-то должно вот-вот случиться. И это произошло в ближайший вечер.
На закате я помогала садовнику подрезать розовые кусты. Старик Бруно сначала отнекивался, ворчал, что не пристало молодой фрау заниматься черной работой, но я капризничала и упрашивала:
– Пожалуйста, миленький Бруно. Мне так скучно… Я совершенно не привыкла сидеть без дела, в замке нет ни Интернета, ни телевизора. Кроме Жюли, и поговорить не с кем.
Садовник непонимающе выпучил глаза, но позволил помочь ему. Я нацепила фартук поверх простенького платья с удобным корсажем, почти не сковывающим движения, и, негромко по-русски мурлыкая песенку, занялась розами.
На закате замок преображался.
Черепичные крыши отсвечивали медью, угрюмые башни наливались спелым золотом, окна посверкивали рыбьими чешуйками, только одно из них
