сосков. Это не стая. Пара. Вернее, была пара. Волк неподалеку завыл снова, и Йен согнулся, его вырвало.
Едящий Черепах нашел его чуть позже там же, облокотившегося на ствол красного кедра, рядом с волчьим трупом и с прижавшимся к его боку Ролло. Черепаха присел на корточки неподалеку, покачиваясь на пятках и оглядывая открывшуюся ему картину.
– Хорошая охота, Брат Волка, – сказал он наконец с явным уважением. Йен чувствовал, как узел между его лопатками немного расслабляется. В голосе Черепахи звучало утешение, не горечь. Значит, она жива.
– Та, с кем я делю очаг, – начал он, намеренно избегая называть ее по имени. Произнести его вслух означало навлечь на нее злых духов. – Она в порядке?
Черепаха закрыл глаза и приподнял брови и плечи. Она была жива и пока в безопасности. Но все же человеку неподвластно знать, что может случиться. Йен не упоминал о ребенке. Молчал и Черепаха.
Черепаха пришел с оружием, луком и, конечно, ножом. Он вытащил его из-за пояса и бесстрастно подал Йену.
– Нужно снять шкуру, – сказал он. – Обернуть твоего сына, когда он родится.
По телу Йена прошла дрожь, какая бывает, если капля ледяной воды упадет за шиворот. Едящий Черепах увидел его лицо и отвернулся, избегая встречаться с ним глазами.
– Этот ребенок был дочерью, – сказал Черепаха все так же бесстрастно. – Тевактеньох рассказала моей жене, когда пришла за шкурой кролика, чтобы завернуть тело.
Мускулы живота напряглись и задрожали, Йен подумал, что сейчас его собственная кожа лопнет, но нет. Горло пересохло, и он один раз болезненно сглотнул, откинул мох и протянул израненную руку за ножом. Он медленно наклонился, чтобы освежевать волка.
Едящий Черепах с интересом тыкал запачканные кровью осколки разбитого камня, пока волчий вой не заставил его подняться, озираясь вокруг.
Вой отозвался эхом в лесу, и деревья зашептались над ними, их тревожный шелест звучал потерянно и опустошенно. Нож стремительно вспорол бледный мех живота, разделяя два ряда розовых сосков.
– Ее муж скоро придет, – сказал Брат Волка, не поднимая глаз. – Иди и убей его.
Марсали смотрела на него, едва дыша. В ее глазах по-прежнему светилась печаль, но она померкла, сочувствие чуть загасило ее. Гнев исчез. Она забрала Анри-Кристиана и обеими руками прижала спеленатого ребенка к груди, приникнув щекой к круглой головке.
– Ах, Йен, – тихо произнесла она. – Mo charaid, mo chridhe[82].
Он сидел, глядя на свои руки, слабо сцепленные на коленях, и, казалось, не слышал ее. В конце концов он вздрогнул, будто статуя, которая пробудилась к жизни. Не поднимая глаз, Йен пошарил за пазухой и вытащил маленький круглый сверток, перевязанный бечевкой из шерсти и украшенный бусинами вампума. Он развязал его и склонился, накидывая выделанную шкурку нерожденного волчонка на плечи младенцу. Его большая худая рука пригладила бледный мех, сжав на мгновение руку Марсали там, где она придерживала малыша.
– Поверь, кузина, – сказал он очень мягко, – твой муж расстроен. Но он вернется. – Затем он поднялся и ушел, бесшумно, как индеец.
Небольшая известняковая пещера, которую мы использовали в качестве хлева, в настоящее время служила домом только козе с двумя новорожденными козлятами. Все животные, рожденные этой весной, уже достаточно окрепли и подросли, чтобы выпускать их в лес на выпас вместе с матерями. Однако козу по-прежнему кормили объедками и дробленым зерном.
Несколько дней шел дождь, утро выдалось облачное и влажное, с каждого листа капало, а воздух пах смолой и сырыми палыми листьями. К счастью, облачность удерживала птиц от полета. Сойки и пересмешники быстро поняли свою выгоду и не спускали блестящих глаз-бусин с людей, которые сновали туда-сюда с едой. Они регулярно пикировали на меня, когда я поднималась на холм с корытом.
Я была настороже, но несмотря на это, дерзкая сойка в мгновение ока сорвалась с ветки и присела на миску, перепугав меня. Прежде чем я успела отреагировать, она отхватила кусок кукурузной лепешки и упорхнула так быстро, что, если бы не мое колотящееся сердце, я бы засомневалась, видела ли я ее вообще. К счастью, я не уронила корыто. Я услышала торжествующий щебет в кронах и поспешила скрыться в хлеве прежде, чем приятели сойки освоят ее прием.
Я удивилась, обнаружив верхнюю створку голландской двери приоткрытой на дюйм или два. Опасаться того, что козы сбегут, конечно, не стоило, но лисы и еноты вполне могли забраться наверх через нижнюю створку, поэтому обе двери обычно запирались на ночь. Возможно, мистер Уэмисс забыл. Вычищать старую солому и проверять запоры были его обязанностями.
Однако как только я открыла дверь, я поняла, что мистер Уэмисс тут был ни при чем. Послышалось оглушительное шуршание у моих ног, и что-то большое задвигалось в темноте.
Я завизжала от ужаса, и на сей раз таки уронила корыто, которое упало с грохотом на пол; его содержимое разлетелось по хлеву, а коза проснулась и начала панически мекать.
– Pardon, milady!
