жить останешься, а нет – завтра тебя упокаивать будут. Все, что нужно, – вот в этом сундуке. – Крефф кивнул куда-то в угол и, не тратя больше времени на разговоры, оставил парня наедине с уроком.
Лязгнула решетка, потом другая, проскрипел ключ в замке. Скоро шаги наставника стихли, и в каземате стало слышно лишь капанье воды да трудное дыхание юного колдуна.
Тамир долго простоял у стены, заставляя себя подойти к той, что так напомнила мать. С горем пополам парень пытался взять себя в руки. Ему следовало обмыть бабку, заплести ей косы, прочесть заговор, вздеть на шею науз. Вот только сил на все это не было.
Не мог он заставить себя прикоснуться к покойнице, не мог, хоть убей! Как после такого Айлише в глаза смотреть? Как прикоснуться к нежному девичьему телу, когда перед мысленным взором будет стоять вот это – мертвое, безобразное? А пуще того, как перед матерью родной после такого предстать? Все равно что ее саму нагой видел, а не чужую старуху.
Но еще страшнее был гнев наставника. Поэтому, кое-как совладав с собой, Тамир начал обряд. Найдя возле двери кувшин с водой, а в сундуке чистую тряпицу, смыл кровь с испещренных морщинами щек, стараясь не смотреть ниже. Умом он понимал, что покойница должна предстать перед Хранителями чистой, но вот сердце наотрез отказывалось принять занятие, не достойное парня. Не дело это, чтобы глаза молодого смотрели на то, что старики скрывают под одежой. И тошнило, и мутило от этого сильнее, чем от чего бы то ни было. Зажмурившись, послушник обмывал нагое тело, с содроганием касаясь дряблой кожи, обвисшей, сжавшейся от старости груди… И так ему было стыдно, словно его застигли занимающегося непотребством посреди людной улицы.
Обмыв покойницу, Тамир расчесал свалявшиеся седые волосы, заплел их в две косы. В сундуке нашел узелок с одежей, которую собрали для усопшей сельчане – простая домотканая рубаха, вязаные носки… Закончив обряжать мертвую, послушник срезал тонкую прядь седых волос, бросил в пламя факела и начал читать заговор. Не с первого, да и, чего греха таить, не со второго раза получилось у него не перепутать слова. Но справился кое-как. Закончив отчитывать, полоснул себя ножом по ладони, кровью начертал на стопах покойницы обережные резы, вздел на шею ладанку.
Закончив урок, выуч опустился на пол возле двери и приготовился ждать, покуда его выпустят. Он почти провалился в сон, как вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Разлепив тяжелые веки, юноша с ужасом увидел, как упокоенная им беззвучно подымается на четвереньки…
Миг – и смазанная тень метнулась к парню. Просвистела перед лицом сухая рука с обломанными ногтями. Тамир только и успел увернуться да откатиться в сторону. Ходящая завизжала и, как была, на четвереньках, снова бросилась вперед. Ударом ноги молодой колдун отправил ее в угол, откуда покойница, припав к полу, словно псица, угрожающе утробно зашипела.
– Тварь проклятая! – в свою очередь зарычал на нее парень. – Я же все правильно сделал, как ты поднялась-то, ведьма старая?
Тыльной стороной руки он вытер кровь с расцарапанного подбородка, силясь понять, как могла благообразная бабушка встать после проведенного над ней обряда, да еще и переродиться в Ходящую. Ее же всего-то волк подрал.
И тут жуткая догадка осенила послушника. Наставник соврал! А он, дурак, сам-то тоже хорош! Как будто не видел, когда обмывал, что нигде по телу ран не было, кроме как на горле. Разве ж волк так может – горло разорвать и при этом остальное не тронуть, не обглодать?
Вот что теперь делать? Одно дело мертвеца зашептать, а другое – Ходящего утихомирить и путь в мир живых ему закрыть. Донатос намедни все объяснял, да разве вспомнишь? От ужаса сердце вот-вот выпрыгнет. А старуха с мыслями собраться не даст, вон, как скалится, того гляди, снова ринется. Хорошо еще, что в ней сейчас прыти мало и голод не очень силен.
Но в этот миг Ходящая опровергла все эти надежды. С внезапным проворством она ринулась из угла, в котором рычала, и повисла на руке у Тамира. Острые зубы впились в предплечье. Откуда у нее только клыки-то такие прорезались и силища взялась?
Парень взвыл и приложил повисшую у него на руке нежить об стену – раз, другой, третий… На четвертый бабка не выдержала и с визгом разжала челюсти. Нежить не нежить, а боль чует. Вот только крови уже глотнула, сильнее стала. И тут ужас отступил. Внезапно Тамир понял, что перед ним пускай и злобная, но все же живая тварь, которую можно убить. Мало того, он
Зажав ладонью прокусанную руку, колдун начал говорить слова заклинания.
Он так и не понял, откуда у него в груди поднялся неудержимый гнев, воскресивший в памяти нужный наговор. Заклинание недвижимости обрушилось на Ходящую, сковало по рукам и ногам, стиснуло горло, мешая рычать.
Отсечь ей голову было очень просто – схватить за косы, да пару раз взмахнуть ножом. А снова резать руку, чтобы обряд упокоения провести, Тамиру не пришлось – кровь лилась из прокушенного предплечья, хоть горстями черпай.
Донатос, зайдя поутру в холодную, пахнущую кровью и потом камеру, пнул ногой обезглавленный труп и сказал ученику:
– Рожу умой и ступай к столбу для порки. Получишь двадцать плетей за то, что простого мертвеца от перерождающегося в Ходящего не отличил. После этого пойдешь к Русте, скажешь, я просил руку залечить.
Эту порку, как и многое в его учебе, пережить Тамиру помогли только мысли об Айлише. Ее он видел, прижимаясь потным лбом к занозистому дереву столба, о ней думал, закусывая до крови губы и сдерживая крик. О ней и о том, что когда-то все это закончится. Навсегда. Как страшный сон.
Вот только он не догадывался, что закончится все гораздо раньше, а страшный сон его еще даже не начинался.
