– Маменька так говорила! А она никогда не путает и не врёт!
– Конечно, конечно, – закивала нянька, – хочешь сказку про то, как гусыня деревянное яйцо снесла? Или про девочку с ноготок, что крота подземного ублажила?
– Не хочу! Хочу, чтобы маманя рассказала про славных богатырей Ахилла и Гектора. Когда уже тятя вернётся и маму привезёт?
Мальчик едва сдерживал слёзы. У служанки тоже губа задрожала: отвернулась к углу с образами, мелко закрестилась, шепча что-то про спасение невинных душ.
– Так когда?
– Скоро уже, дитя моё. Вот ложись спать, проснёшься – а вдруг и приехали князь наш и княгиня.
Ромка поверил. Быстро забрался в постель, укрылся, зажмурил глаза. Попросил:
– Няня, только ты огонь не туши! Страшно мне.
– Хорошо, Ромочка.
И запела:
Пела нянька, скрипел сверчок, лениво, по обязанности, лаяли сторожевые собаки. Сквозь зажмуренные веки красным пятнышком пробивался огонёк лучины; светец ронял угольки в чашку с водой, и они шипели – не сердито, как змеи, а просительно, будто прислонив палец к губам:
– Ш-ш-ш…
Мол, не шумите, дитё не будите.
Потом светлое пятнышко превратилось в крохотное, с детский кулачок, окошко под низким потолком. Со стены вдруг исчезла шкура медведя, добытого тятей в прошлом году, а сами брёвна стали тёмные, осклизлые, поросшие редким неряшливым мхом. Пол превратился в земляной, сырой, с кучей полусгнившей соломы вместо лежанки.
Спиной стояла худенькая женщина с драной рогожей на плечах; волосы спутанные, блеклые. Стояла и смотрела на светлое пятно, ползущее по грязной стене.
Солнечный зайчик неуверенно трогал бурые комки мха. Собрался с силами и перепрыгнул на голову женщины, стоявшей спиной: вспыхнули искорки в золотых волосах.
– Маменька! – понял вдруг Ромка.
Женщина вздрогнула; соскользнула с плеч ветхая рогожа, обнажив серую, в бурых пятнах, рубаху. Обернулась: лицо бледное, одни глаза. Прошептала:
– Ромочка, сыночек, кровинка моя…
Шагнула навстречу, неуверенно раскрывая объятия, и тут закричали с улицы:
– Караул!
Ромка всхлипнул и проснулся. Нянька так самозабвенно храпела, что испуганные сверчки притихли. Лучина догорела до смоляного сучка, затрещала и начала бросать в воду злые искры.
– Караул!
Криворожий бестолковый разбойник сидел в луже посреди двора и орал, брызгая слюной. Анри сорвал с подвески на спине меч, крутанул над головой – брызнули злые солнечные искры.
Дмитрий выхватил нож из-за голенища, прыгнул вперёд. Пинком опрокинул одного телохранителя; второго, который уже было развернулся, встретил прямым в челюсть; обхватил сзади хлипкого Фёдора, приставил к горлу нож. Заорал:
– Ну! Бросайте оружие на землю, или я ему башку отрежу!
Разбойники обступали со всех сторон, пыхтели, вытаскивая сабли и срывая с поясов кистени. Но не бросали – наоборот, готовились напасть.
Анри рыкнул, вонзил клинок в брюхо ближнему. Отскочил, ударил, выбивая клинок у второго, закричал:
– Отойдите, ублюдки!
Дмитрий ткнул главаря ножом в горло: неглубоко, но чтоб почуял. Потекла тонкой струйкой кровь; Кольцо дёрнулся, завизжал:
– Все назад, придурки!
Разбойники вздрогнули. Начали пятиться, образуя широкое кольцо. Заходясь в жутком лае, рвались с цепей здоровенные кобели; с улицы доносились тревожные крики – оставшиеся члены шайки почуяли недоброе, но оказались в дурацком положении, не способные прорваться в собственную крепость.
– И скажи, чтоб железяки положили.
