– Конечно. Соскучилась.
– Вот и мне не терпится.
Странно сказал. Подмигнул, рассмеялся. Чего его распирает так? И настроение как-то улетучилось, тревога сердце холодными пальцами тронула. Как там сыновья, Рома и Антошка маленький? Как Дмитрий?
Хотела с Хорем душу доброй беседой успокоить, да вовремя вспомнила: нынче пятница, до заката зажжёт огонь, будет в своей кибитке сидеть. Говорит, что с этими приключениями много заповедей иудейских нарушал, шаббат не соблюдал, священных книг не читал, пора возвращаться к привычной жизни.
Не стала старого друга беспокоить. Прилегла на конскую попону, а сон не идёт. Вместо него – забытье какое-то. Вот увидела, как ещё отроковицей над греческой комедией склонилась, читает про войну мышей и лягушек, хохочет. А тятя сидит напротив, жидкую бородёнку поглаживает, от счастья жмурится, что дочка у него такая умница. А то вдруг вспомнились ночи с Дмитрием: в жар бросило, щёки запылали. Ласков муж, да искушён. И руки его, сильные и нежные одновременно, и дыхание его, и крик…
Анастасия очнулась. Поднялась на лежанке, щёки потрогала – горячие. Усмехнулась над собой. Потянулась сладко – так, что косточки затрещали. Скорее бы уж князь из Булгара вернулся.
Встала, вышла наружу – охладиться немного, успокоиться. Лес, в темноте похожий на доброго огромного зверя, сонно шумит. Звёзды перемигиваются, над распалённой княгиней хихикают.
Шла назад мимо рязанского шатра – и замерла вдруг, будто нагайкой по лицу ударили.
– Да никуда она не денется. Откажется от беспородного муженька и за меня выйдет. Нет – так ей же хуже, в монастыре сгниёт. А щенков утопить велю.
Это Юрий Игоревич. Голос пьяный, возбуждённый. Про что говорит?
– Дрянь вы какую-то задумали. Почему мне раньше не сказали, ещё во Владимире? Я бы не поехал. Не хочу пачкаться, чтобы потом всю жизнь не отмыться было.
Княгиня и этот бас узнала: Евпатий Львович, боярин рязанский. Хоть не особо вежлив, в придворных хитростях не искушён, а сразу видно – хороший дядька. Сильный, надёжный.
Анастасия вдруг поняла: получается, что подслушивает. Стыдно, не по чину. Пошла дальше, что там Юрий пробормотал – не расслышала. И тут, как дубиной в спину огрели – Евпатий прорычал:
– Сказал – нет! И гневом великокняжеским меня не пугай. Уезжаю немедленно. Без меня как-нибудь.
Вылетел наружу, ругаясь. Пошагал к лошадям.
Анастасия, будто завороженная, за ним пошла. Только с рязанским шатром поравнялась – вывалился Юрий Игоревич. Глаза пьяные блуждают, в бороде то ли сопли застряли, то ли капуста. Увидел, захихикал:
– А, сама пришла! Говорил же – никуда не денешься. Пойдём, что ли.
Облапил, перегаром обдал.
У княгини горло перехватило от изумления. Уперлась руками в грудь рязанца, с трудом прошептала:
– Ты что, князь, дурных грибов объелся?
– Да ладно, не ломайся. Ты же сладкое любишь, сразу видно. Чем я твоего бродяги-самозванца хуже? И с жидом этим махаешься, все знают. Одним больше, одним меньше – какая разница? Тебе понравится.
Анастасия, наконец, пришла в себя. Врезала коленом в пах. Хоть и не шибко получилось (тесный шушпан помешал), но Юрий охнул, согнулся. Зашипел:
– Ах ты, сука. Не хочешь добром – возьму силой.
Завизжала сталь, блеснула в лунном свете. Княгиня отступила, выхватила нож – но куда им против сабли.
Уклонилась от удара, проскочила под рукой, полоснула – да только лезвие коротко, едва кожу порезала. Юрий взвизгнул, вновь завертел клинком; саблю в темноте было не разглядеть, лишь иногда месяц помогал отсверками.
Анастасия отступала, понимая, что обречена. Шаг, ещё шаг…
– А ну-ка.
Хорь отшвырнул княгиню. Бросился к рязанцу, перехватил руку, врезал кулаком: князь хрюкнул, выронил саблю, упал на колени. Закрыл лицо; между пальцами побежали тёмные струйки. Хорь подскочил, схватил за загривок, пригнул к земле:
– А ну, прощения проси у княгини. Живо, а то пришибу.
Рязанец, пуская кровавые пузыри, забормотал:
– Прости, Анастасия Тимофеевна, бес попутал. Не признал тебя: думал, девка из деревни в стан забрела. Чего хмельному не привидится. Прости…
– Бог простит.
