железные дороги остановятся; телеграф перестанет работать».
Дежурный ответ Корнилова – Керенский должен оставаться на своем посту – был менее интересен, чем сам вопрос. Причина содержавшейся в нем меланхолии неясна. Искал ли Керенский подтверждения, что Корнилов его поддержит? Или он неуклюже прощупывал возможность установления диктатуры Корниловым?
Всем нам имя легион, и Керенский более всех подходил под эту метафору. Его грустный вопрос, вероятно, выражал одновременно и страх перед возможностным отстранением от власти, капитуляцией перед жестким главнокомандующим, и надежду на них. Политическое влечение к смерти.
Ненависть к войне все усиливалась. Со всей страны приходили сообщения о сопротивлении солдат отправке на фронт.
Вокруг фигуры Корнилова развернулись баталии пропагандистов, отражавшие усиление разрыва между крайне правыми, к которым склонялись кадеты, и ослабляющейся властью социалистов. 4 августа «Известия» намекали на существование намерений заменить Корнилова относительно умеренным генералом Черемисовым, допускавшим сотрудничество с солдатскими комитетами. На это 6 августа Совет Союза казачьих войск назвал Корнилова «единственным генералом, могущим возродить боевую мощь армии и вывести страну из крайне тяжелого положения», и намекнул на вероятность восстания в случае его отстранения.
Корнилова поддержал Союз георгиевских кавалеров. Видные московские консерваторы под руководством Родзянко посылали ему сентиментальные телеграммы, витийствовавшие: «В грозный час тяжелого испытания вся мыслящая Россия смотрит на вас с надеждой и верой». Шла словесная гражданская война.
Корнилов потребовал от Керенского власти над Петроградским военным округом. К удовольствию жаждущих переворота правых, он приказал главе своего штаба Лукомскому сконцентрировать войска близ Петрограда – это позволит быстро переместить их в столицу.
Эти маневры происходили на фоне не только катастрофической и все более ухудшавшейся экономической и социальной ситуации, но и сознательного и умышленного обострения напряженности между различными крайне правыми группами. В начале августа могущественный текстильный фабрикант Павел Рябушинский открывал собрание трехсот промышленных и финансовых магнатов. «У Временного правительства была лишь видимость власти, – сказал он. – Фактически воцарилась шайка политических шарлатанов… Правительство налегает на налоги, в первую очередь облагая жестоко торгово-промышленный класс… Не лучше ли во имя спасения родины наложить опеку на расточителей?»
Прозвучал поразительно садистский пассаж, ошеломивший левых: «Костлявая рука голода и народной нищеты схватит за горло друзей народа!»
Эти «друзья народа», которых Рябушинский так мечтал зажать меж хищных костлявых пальцев, были социалистами.
Однако давление усиливалось не только справа. В тот же день, 6 августа, в Кронштадте 15 тысяч рабочих, солдат и матросов митинговали против ареста большевистских руководителей – Стеклова, Каменева, Коллонтай и прочих. Примерно такое же по масштабам собрание в Гельсингфорсе требовало передачи власти Советам. Конечно, по мнению многих большевиков, это требование уже устарело, но оно свидетельствовало о полевении большинства рабочих. На следующий день рабочая секция Петроградского совета под давлением большевиков и левых эсеров критиковала арест левых лидеров и возвращение смертной казни на фронте. Она выиграла голосование. Меньшевики и эсеры начали жаловаться на движение членов их партий влево – к левым крыльям, собственным максималистским секциям, их организаций или за их пределы.
Признаки восстановления левых сил не были ни равносильны, ни повсеместны: к примеру, 10 августа на выборах в Одессе большевики получили лишь 3 из 100 мест. Но на луганских муниципальных выборах в начале августа большевики получили 29 из 75 мест. На выборах в Ревеле (нынешний Таллин) им досталось более 30 процентов голосов; примерно столько же, чуть позднее, в Твери; в Иваново-Вознесенске их результат был вдвое выше. На территории империи в целом тенденция была очевидной.
Забившийся в свою хижину от проливного дождя Ленин был напуган донесшейся руганью. По мокрой роще к нему направлялся казак.
Мужчина попросил убежища от ливня. У Ленина не оставалось иного выхода, кроме как отойти в сторону и пропустить его. Когда они уселись, прислушиваясь к барабанной дроби капель, хозяин спросил гостя, что привело его в такое глухое место.
Облава, сказал казак. Он искал кого-то по фамилии Ленин. Приказано взять живым или мертвым.
Что же, спросил Ленин, сделал этот негодяй?
Казак махнул рукой в знак того, что не знает деталей. Ему известно лишь, что беглец был смутьяном; он был опасен; и он был неподалеку.
Когда небо наконец прояснилось, гость поблагодарил хозяина и углубился в мокрую траву, продолжая поиски.
После этого тревожного случая Ленин и ЦК, с которым тот состоял в тайной связи, решили, что ему следует перебраться в Финляндию.
8 августа Зиновьев и Ленин покинули свое укрытие в компании Емельянова, финского «старого большевика» Александра Шотмана и колоритного активиста Эйно Рахьи, обладателя выдающихся усов. Через прибрежное болото они направились к местной станции – длинное, трудное путешествие по топям, осложнившееся утратой маршрута и недопониманием, – и в конце концов вышли к железной дороге у деревни Дибуны. Их беды не кончились: там, на платформе, подозрительный юнкер узнал и арестовал Емельянова. Но Шотман, Рахья, Зиновьев и Ленин успели запрыгнуть в прибывший поезд до станции Удельной в пригородах Петрограда.
Оттуда Зиновьев отправился в столицу. Путешествие же Ленина еще не было закончено.
На следующий день поезд № 293 из Финляндии прибыл на станцию Удельную. Машинистом его был Гуго Ялава – железнодорожник, революционер,
