начало этого восстания, – говорил Керенский. – Они будут полностью разгромлены». Напротив, многие большевики были не так уверены в успехе. На следующий день после заседания Совета общегородское собрание партии выразило явные опасения по поводу восстания до съезда Советов.
В свою очередь, у ЦК не было официальной позиции по восстанию. Пока.
Утром 10 октября Суханов собирался на заседание Совета; его жена Галина Флаксерман, оглядывая темное небо, выпросила обещание, что этой ночью он не придет домой, а останется у себя в кабинете, как Суханов и поступал обычно при плохой погоде. Вечером, когда он укладывался спать в Смольном институте, одна за одной закутанные фигуры со всего города проскальзывали из серой мороси в его квартиру.
«О, новые шутки веселой музы истории!» – с горечью писал Суханов позднее. В отличие от своего мужа – автора дневника, который раньше был независимцем, а недавно присоединился к левым меньшевикам, Галина Флаксерман давно была большевистской активисткой, работала в газете «Известия». За его спиной она тихо известила своих товарищей, что вряд ли кто-то обратит внимание на то, как в ее квартиру с множеством комнат и дверей кто-то входит и выходит. Вот так, выдворив ее мужа, большевистский ЦК устроил собрание.
Туда пришли по крайней мере двенадцать членов комитета из двадцати одного, в том числе Троцкий, Коллонтай, Сталин, Варвара Яковлева, Каменев и Зиновьев. Они собрались в столовой и начали быстро расправляться с текущими задачами. Тут в комнату вошел гладковыбритый седой мужчина в очках; «точь-в-точь лютеранский священник», – вспоминала Александра Коллонтай.
Члены ЦК уставились на незнакомца. Тот рассеянно стянул парик, будто шляпу, и перед ними предстала знакомая лысая макушка. Прибыл Ленин. Можно начать обсуждение важных вопросов.
Ленин взял слово. Он говорил пылко. Часами втолковывал уже известную позицию. Он вновь настоял, что пришло время вооруженного выступления. «Безразличие [партии] к вопросу восстания» было нарушением долга.
Но это был не монолог. Все говорили по очереди.
Поздно ночью раздался стук в дверь, и их сердца встрепенулись от страха. Но это оказался всего лишь Юрий, брат Флаксерман. Тоже большевик, посвященный в тайну сегодняшнего собрания, он пришел, чтобы помочь с самоваром. Он поставил огромный общий чайник и принялся готовить чай.
Каменев и Зиновьев вернулись к тому историческому спору, подробно объясняя, почему Ленин не прав. Они обратили внимание, что мелкая буржуазия не на их стороне – по крайней мере пока. Они предположили, что Ленин переоценивает позиции большевиков в Петрограде, а тем более в остальных городах. Они были непреклонны в том, что Ленин ошибается насчет неизбежности мировой революции. Призывали занять «оборонительную позицию», к терпению. «Армия – револьвер у виска буржуазии», – говорили они. Лучше убедиться, что Учредительное собрание будет созвано, а до его открытия укреплять свои силы.
Товарищи называли непреложно осмотрительную пару «божественными близнецами», иногда ласково, а иногда гневно. Не только они были консерваторами среди партийной иерархии. Но в эту ночь их единомышленники – Ногин, Рыков и другие – отсутствовали.
Но это не означает, что все остальные товарищи всецело приняли ленинскую позицию. Троцкий, в частности, не так боялся промедления, придавал большое значение Советам и видел в предстоящем Учредительном собрании орган, который сможет узаконить любые действия. Но главный вопрос вечера состоял в следующем: собираются большевики или нет мобилизоваться для восстания как можно скорее?
На листке, вырванном из детской тетради, Ленин записал решение: «ЦК признает, что как международное положение русской революции ‹…› так и военное положение ‹…› так и приобретение большинства пролетарской партией в Советах, – все это в связи с крестьянским восстанием и с поворотом народного доверия к нашей партии, наконец, явное подготовление второй
Наконец после продолжительного и пылкого обсуждения они проголосовали. Резолюция прошла десятью голосами против двух (Каменева и Зиновьева, конечно). Подробности были туманны, но Рубикон пересечен. Восстание теперь было «на очереди дня».
Напряжение ослабло. Юрий Флаксерман принес хлеб, колбасу и сыр, на которые тут же накинулись оголодавшие революционеры. Они по-доброму дразнили божественных близнецов, ведь нерешительность перед свержением буржуазии – это так по-каменевски.
Временные рамки восстания тоже были туманными. Ленин хотел начать его на следующий же день, но с другой стороны, например, Калинин хоть и расхваливал «одно из лучших решений ЦК за все время», полагал, что подходящее время будет «например, через год», а ведь это легко может совпадать с позицией Каменева и Зиновьева.
11 октября в столице собрался воинствующий съезд Советов Северной области: 51 большевик, 24 левых эсера, четыре максималиста (революционное ответвление эсеров), один меньшевик-интернационалист и десять эсеров. Все присутствующие делегаты, в том числе эти эсеры, поддерживали социалистическое правительство. Утром этого дня измотанная Коллонтай объявила делегатам-большевикам результаты голосования ЦК. По воспоминаниям очевидцев, она оставила «впечатление, что знак к восстанию ЦК подаст в любую минуту». «План, – вспоминал Лацис, – был в том, что [Съезд Северной области] объявит себя правительством, и это будет начало».
Но Каменев и Зиновьев все еще выступали против каких-либо действий. Им нужно было всего лишь перетянуть на свою сторону двенадцать большевиков и/или максималистов, и у ЦК не было бы преимущества в решении о немедленном восстании против Керенского. Собрание было шумным и
