Время пролетело незаметно. Уже глубокой ночью Хизер взяла дочь за руку и твердо сказала:
– Достаточно.
– Еще так рано… – заныла Эйва, потирая кулачками слипающиеся глаза.
Хизер забрала у дочери огромную порцию сахарной ваты и отдала Мейкону. Тот откусил немного и улыбнулся.
– А мы сюда еще вернемся? – спросила Эйва.
Сильные руки подняли малышку, и она оказалась на отцовском плече, пахнувшем одеколоном, – еще один признак исключительности того вечера.
– Посмотрим, – ответил Мейкон.
– Значит, не вернемся, – поняла Эйва.
– Мы этого не говорили, – заметила Хизер.
– А говорить вовсе не обязательно, – сказала Эйва.
Пока отец нес ее к машине, она едва не уснула, убаюканная размеренным покачиванием его плеча. Преодолевая дремоту, усталость и нарастающую в душе печаль, она в последний раз посмотрела на ярмарку.
Позади остались огни, карусели, жонглеры, гимнасты, бородатые женщины, жирафы и звери, чьих имен она не знала. Она увидела медленно бредущую мать, тоже усталую, но улыбающуюся, а еще – отцовскую спину. Почувствовала его волосы, щекочущие щеку, ощутила силу этого мужчины, надежного и твердого, словно земля под ногами.
Прежде чем окончательно провалиться в темноту сна, Эйва еще раз поглядела на мать. Та, словно Лотова жена, быстро оглянулась назад и вновь двинулась вслед за дочерью и мужем. Вот только лицо ее сделалось сумрачным и жестким. Обычно гладкий лоб подернулся морщинками. Все, что было светлого в этот вечер (радость, волнение от приключений), – все пропало. Так комната погружается в беспросветную мглу, когда задувают последнюю свечу.
– Мама! – позвала Эйва.