— Отец?
— Мы разорены, Оливия. Мы нищие. Замок, земли — все это уже не наше.
— А чье?
— Святого престола и святой юстиции.
Герцог достал из ящика стола плоскую бутылку чистейшего яванского рома, вынул пробку и принялся пить прямо из горлышка. Тут-то я и поняла, что конец всего — во всяком случае в Кастелло ди ла Перла — не за горами.
Мы с Оливией переглянулись. Первой заговорила она:
— Как ваша дочь, я имею право знать причину, послужившую разорению рода Монтессори. Вы проиграли поместье в карты? В ма-цзян?
— Да оторвитесь вы от бутылки, ваша светлость! — заорала я. — Ведите себя достойно!
Герцог поставил бутылку на стол и вытер рот кружевным рукавом. Глаза у него были злые и трезвые.
— Милле грацие, дражайшая Люция. Я недаром выбрал вас в компаньонки к моей дочурке. Должен сознаться, что я несколько предвосхитил события. До конца года поместье Монтессори по-прежнему принадлежит мне и Оливии. То же касается и моих вкладов в банке. Однако если в первый день нового года я не предоставлю Святому престолу то, что так опрометчиво поклялся предоставить, — все мы оказываемся на улице.
— Что же такое вы пообещали этому хрущу, что оно столь невыполнимо? У нас есть целых три месяца, у нас есть слуги, у нас есть мы — давайте объединимся и исполним вашу клятву!
— Какой стыд! Какой стыд, — герцог Альбино ломал руки. — Лучше б я и впрямь проигрался в карты или спустил состояние со шлюхами!
— Конечно, — скептически протянула я. — А головой подумать не пробовали? Что вы натворили, ваша светлость?
— Мне стыдно об этом говорить.
— Ничего, нам можно, мы свои.
— Это самая большая ошибка в моей жизни!
— Вы нас уже заинтриговали, ваша светлость, так что мы готовы ко всему.
— Хорошо. Все началось еще на приеме у короля. Осенью его величество традиционно дает бал для всякой шушеры вроде меня — поэтов, писателей, художников, скульпторов, архитекторов…
Шушера, надо же!
— По-галльски это называется «бомонд», — влезла Оливия.
— Ага. Бал для бомонда проходит по одному и тому же распорядку: сначала король благодарит нас за творческий труд во славу Старой Литании; тем творцам, что уже дышат на ладан, раздают памятные медальки и позволяют пожать королю руку; традиционный тост за здравие его величества и процветание Литании; король уходит к себе, и начинается самое веселье. Кто-то танцует в бальной зале, кто-то нажирается дармовыми деликатесами (в основном писатели из глубинки), а кто-то, как и ваш покорный слуга, с умным видом ведет беседы о судьбе культуры в Старой Литании. И вот надо мне было вступить в перепалку с тем юным засранцем!
— Каким?
— Да Юлианом Северяниным, вы ж все его знаете!
— Ну да, он ваш поклонник, разве что пятки вам не целует… Кстати, что-то давно его не видно.
— Сей оборотистый юноша решил положить свою гениальность, как он сказал, на службу святой юстиции и всему Святому престолу. Он публично раскритиковал мои стихи за то, что они слишком оторваны от жизни и недоступны простому народу.
— Где святая юстиция и где народ?
— Девочки, ну разве вы не понимаете — это тактический ход. Юлиан просто смешал меня с грязью — при помощи слов, конечно. Мол, я могу писать только о серебряных розах, прекрасных незнакомках и прочих далеких от действительности красотах. А вот он — Юлиан — понимает, что Святому престолу ближе простота и обыденность повседневности, и в ней Его Высокоблагочестие видит истинную гениальность. И тут же Юлиан похвастался тем, что написал венок сонетов, посвященный липовому меду, и Его Высокоблагочестие оценил этот венок и назначил Юлиана своим приближенным поэтом. А потом я узнал, что Юлиан принял монашество, вступил в орден хранителей истинной культуры под патронажем Его Высокоблагочестия. И пишет оратории, молебны, каноны и прочие произведения религиозного характера. И заодно разругивает всех, кто ничего подобного писать не намерен. Ну и пес бы с ним, но однажды меня вызвали в покои теодитора. Там был и брат Юлиус.
— Юлиус… — прошептала я. А ведь производил впечатление нормального человека…
— В присутствии теодитора брат Юлиус заявил, что мои стихи обладают разлагающим влиянием на умы народа Старой Литании, что в них нет ничего, что прославляло бы нашу страну и ее правителя, что эти стихи далеки от действительности и идеологически вредны. Он привел много цитат, перевирал их, в общем… Ко мне уже подошли священные гвардейцы, чтобы препроводить в тюрьму. И я испугался. Я, девочки мои, из трусов трус.
— Это мы еще посмотрим, — сказала Оливия.
— Сохраняя остатки достоинства, я попросил у Его Высокоблагочестия возможность исправиться. Я сказал, что принимаю критику и готов писать
