деревья, с которых облетают под порывами ветра последние листья. А про натюрморты я вообще молчу.
Дойдя до таинственной картины, где был изображен молодой герцог Альбино, незнакомец в глухом черном плаще и очаровательная белокурая девочка, мы остановились. Все-таки что это за незнакомец? А еще мне показалось, что в прошлый раз у картины была другая рама.
Я сказала об этом Оливии.
— Да ладно, — отмахнулась она, но тоже принялась изучать раму: — Смотри-ка, она действительно другая!
— Что ты имеешь в виду?
— Материал, из которого она сделана. Это не дерево, не металл, не стекло… Вот, потрогай. Холодное, да что там, просто ледяное!
Я коснулась рамы, провела по ней рукой. Да, несмотря на резьбу и позолоту, ясно было — вещь нездешняя.
— Она немного напоминает мне анапестон — по тому, какая ледяная. Мессер Софус говорил, что анапестон ледяной потому, что копит энергию. Значит, эта рама, может быть, вовсе и не рама, а какой-то прибор, тоже накапливающий энергию для чего-то… И может быть, это вовсе не картина, а окно. Или дверь. В какое-то другое пространство.
Я принялась трогать завитушки на раме, постучала по полотну картины — оно не прогнулось, сзади было что-то твердое. Точно, дверь.
— Знаешь, если эта штука похожа немного на анапестон, может, и работает она после тех же волшебных слов: «О’кей, дверь!»
— О’кей, дверь, — усмехнулась Оливия, и…
И ничего особенного не произошло. За исключением того, что рама запульсировала бледно-голубым светом и приятным женским голосом сказала:
— Подтвердите авторизацию.
— Вряд ли она распознает мое имя, — прошептала я. — А вот твое — наверняка. Ведь все это точно связано с твоим отцом!
— Герцогиня Оливия Монтессори, — хриплым от сбившегося дыхания голосом сказала Оливия.
— Авторизация подтверждена.
И картина просто… растаяла, осталась только мерцающая рама. За нею открывалась абсолютная чернота.
— Что там может быть? — спросила у меня Оливия.
— Абсолютно все что угодно. И поэтому я тебя туда не пущу и сама не полезу.
— Как это? Такая тайна, а мы отвернемся и спокойненько от нее уйдем?
— Да, как все нормальные люди.
— Но мы — не нормальные. Я — во всяком случае! Я урод, калека, так что мне не страшно соваться в какую-нибудь черную дыру!
— Так я и пустила тебя одну! От тебя даже черной дыре станет тошно! Отойди, я первая лезу. Если что, на мое жалованье поставишь мне памятник.
— Ага, и голубей прикормлю, чтоб они весь его загадили. Люци!
— Молчите, герцогиня. Да пребудет со мной Святая Мензурка!
Я повыше подобрала подол платья и переступила через серебристую раму. Ощущение было такое, будто меня мигом сунули в ком черной и очень холодной ваты.
— Оливия, тебе не стоит сюда… — обернулась я.
Сзади ничего не было. Чернота. Я вытянула руки и попыталась ими хоть что-то нащупать. Бесполезно.
— Ну вот, — сказала я в черное нечто. Или ничто. — Оливия может начинать хлопоты о моем памятнике.
Стоять в абсолютной темноте — не самое приятное ощущение из тех, которые мне довелось испытать за свою недолгую жизнь. Я попыталась сделать шаг вперед, потом назад. Не получилось. Я была как ложка, помещенная в бархатный футляр.
— Эй, — я решила подать голос. — О’кей, тьма! Тут есть еще кто-нибудь?
— Есть, — немедленно ответствовал странный голос, который не принадлежал ни мужчине, ни женщине и звучал прямо у меня в голове.
— Тогда кто вы? И что это за место?
— Это не место. Это состояние.
— Чье состояние?
— Ничье. Просто состояние.
— А вы кто?
— Голос у тебя в голове.
— Это я понимаю. Болезнь еще есть такая, когда голоса в голове начинаешь слышать. Но я не больна. Почему я здесь не могу двигаться?
— Потому что нет никакого «здесь».
— А вернуться обратно я могу?
— В любой момент линейного времени.
— Тогда я хочу вернуться.
