— Дня, дня, дня…
— Она лежит так уже четыре дня.
— Послушайте, должно же быть какое-то средство, чтобы привести ее в себя! Она же не мертвая! Дыхания нет, но зрачки реагируют на свет!
— Герцогиня, следует вызвать доктора из столицы…
— Он неделю будет ехать! Люци! Люци, отзовись, где ты! Ну, очнись же ты!
По щекам хлоп-хлоп. Кто ж так хлопает, мух, что ли, отгоняет?.. И вообще, это мои щеки, они не предназначены для жестокого обращения.
— А-а, — заявила об этом я.
— Она очнулась! — раздался истошный визг, в коем я узнала голос герцогини Оливии.
— Э-э, — я попыталась приветствовать ее, но забыла, где у меня находятся руки. Потом вспомнила. Подняла одну. Кстати, было нелегко.
— Вот видишь, Сюзанна, я верила, что она жива и очнется. Фигаро, давай вольем в нее твой антипохмельный бальзам! Я знаю, что у тебя там добавлена смесь жгучих перцев, селитра и жидкий хрен, так что…
— Нет! — вот, ура, мое первое связное слово. — Нет! Я сама!
— Что сама, коровища моя ненаглядная?! — Оливия стиснула меня в объятиях. — Ух, как ты меня напугала!
— Сама приду в себя, без хрена. — У меня ужасно болела голова и двоилось в глазах, но в остальном я чувствовала себя вполне сносно. — Оливия, где я?
— В собственной комнате, дорогуша, — вместо герцогини голос подала Сюзанна. — Ох, и напугали же вы всех нас!
— А что было? — посмотрела я на Оливию.
Она тоже на меня посмотрела. Взглядом, который предполагает, что Оливия будет лгать как сивый мерин.
— Бедняжка! — жалостливо сказала она мне. — Мы пошли с тобой в картинную галерею, и там ни с того ни с сего ты упала в обморок.
— Картина…
— Да, мы как раз стояли перед картиной… с натюрмортом. Я пыталась привести тебя в чувство, но ты не реагировала. Тогда я отправилась за помощью. Фигаро перенес тебя в комнату, а Сюзанна все эти дни помогала мне тебя оживить. Ты не дышала четыре дня, твое тело было твердым и холодным, как мрамор, только глаза были живые. Слава Святой Мензурке, что ты очнулась! А то Фигаро уже рассуждал на тему твоих похорон. А мне, знаешь, ли, как-то не улыбается остаться без компаньонки…
— Сударыня, Люции нужно выпить чего-нибудь горячительного и укрепляющего и поесть. Я пойду и подогрею вина и сделаю гренки с сыром. Фигаро, вы, наконец, можете отправляться спать.
— Да, но если что, зовите.
Фигаро внимательно посмотрел на меня и вышел.
— Сейчас глубоко за полночь, — ответила Оливия на мой немой вопрос. — Сюзанна, мне тоже сделайте вина и гренок. А то уход за этой несчастной совершенно выбил меня из колеи.
— Хорошо, сударыня.
Сюзанна вышла.
— А теперь говори, — стиснула меня за плечи Оливия. — Что ты там увидела?
— Где?
— В картине! Ой, не прикидывайся, будто ничего не помнишь. Ты вошла в картину.
Я задрожала. Я вспомнила, как все было.
— Там абсолютная тьма, Оливия. И на самом деле шагу никуда ступить невозможно, потому что нет никакого «куда». Это не место. Это состояние.
— Не понимаю.
— Я тоже. Тьма и пустота. И голос, звучащий в моей голове. Чужой голос.
— Что за голос?
— Он назвал себя голосом Разума.
— Чьего именно?
— Вообще Разума.
— И что он говорил тебе?
Я открыла рот и как-то поперхнулась. И изо рта у меня хлынул поток черных камешков — как тот, что когда-то дал мне мессер Софус, советуя держать его во рту, чтобы не сболтнуть чего лишнего. Камешки сыпались долго, и это было мучением, которое не согласишься испытать больше никогда в жизни.
Когда камешки закончились, я без сил повалилась на кровать. Оливия держала меня за руку и дрожала.
