Ханке: Да-да, припоминаю.
Штротман: Он не наизусть ее выучил, понимаете? Ему нужно было обязательно смотреть на стену, чтобы начать говорить, и на стене он тогда видел страницы дешевого издания, которое когда-то читал, и мысленно их перелистывал. Этот юноша тоже хочет так или иначе заняться «чем-нибудь литературным», как он выражается. Не исключено, что сам начнет писать. Уму непостижимо, сколько народу сегодня вот так пишут, а ведь еще каких-нибудь лет сто назад все просто воем выли, опасаясь, что чтение и письмо, а с ними и книги навсегда исчезнут с лица земли.
Ханке: А что отличает этого Клуна от Зандера?
Штротман: Прежде всего отметим, что между ними есть нечто общее, а именно — интересы. Но в остальном они категорически различны. У Зандера, как и у других эйдетиков его поколения, речь идет об особом таланте, если можно так выразиться, таланте, который с окончанием детства не исчез.
Ханке: Ну? Вы же хотели что-то сказать о различии… с поколением Клуна.
Штротман: Верно, верно. Отличие заключается в том, что, как показало наше исследование на основании обширного материала брэйн-скрининга, мозг у представителей этого поколения неуклонно реструктурируется. Ну, не у всех, однако у относительно большого числа людей.
Ханке: Но ведь это может быть результатом нейроинхансинга. Я имею в виду мозговой допинг.
Штротман: Ни в коем случае. Эту тему мы изучили вдоль и поперек. И давно знаем, что инхансинг только увеличивает выдержку и усиливает концентрацию человека — а порой и его агрессивность, замечу попутно, — но не может развивать новые способности.
Ханке: Существуют и другие мнения на этот счет.
Штротман: А вы поинтересуйтесь, кто платит за эти другие мнения. Людям, которые торгуют таблетками, приходится, что называется, бить в научные барабаны рекламы. Но наш институт абсолютно независим от фармацевтической промышленности. Нет-нет, человек меняется, приспосабливая свой физиологический аппарат к изменившимся условиям, а не запихивая в себя таблетки.
Ханке
Штротман: Я сторонник того, что выявил сам, а также того, что выявили и доказали другие. Я не придерживаюсь никаких определенных теорий и ни к одной теории не имею пристрастия. Но я имею смелость опираться на свой собственный разум.
Ханке: Вот как. Ну да, конечно, так, в принципе, каждый должен поступать.
Штротман: Ну и еще — стараюсь чуть-чуть заглядывать за горизонт. Вы что-нибудь, кроме нейрологии, изучали?
Ханке: Была парочка второстепенных семинаров по другим предметам. Что требовалось, то и изучал. Было такое время переломное. Я учился еще при… ну, при…
Штротман: Понятно, при ancient regime.
Ханке: Как вы сказали?
Штротман: При старом режиме, говорю. При хунте то есть.
Ханке: Да, тогда я начинал учебу, а когда все рухнуло, весь учебный план изменился. И даже содержание предметов, понимаете? Я нейрологию тоже имею в виду. Достаточно назвать только одно имя: комиссар по образованию Грош[21].
Штротман: В курсе.
Ханке: А вы-то как выжили? Или научно-исследовательскую деятельность никто не трогал?
Штротман: Я был в Швейцарии. Фонд, который спонсировал этот частный университет, тоже находится в Швейцарии. Мы ведь здесь совсем рядом с ними. Если найдет коса на камень, мы можем перевестись в Швейцарию очень быстро. И плевать, какой комиссар по образованию, министр культуры или уполномоченный по науке начнет вставлять нам палки в колеса. Родом-то я, между прочим, из Базеля. Чему вы учились?
Ханке: Биологии и медицине.
Штротман: А еще? Когнитивную лингвистику изучали?
Ханке: Совсем немного.
Штротман: А нейропсихологию развития? Когнитивную и визуальную нейропсихологию?
Ханке: Да, самую малость. Хотелось бы больше.
Штротман: Ну, мы совсем отклонились от темы интервью. (
Ханке: Да, разумеется.
Штротман: Журналистика не для вас.
Ханке: Возможно. Я ведь делаю только первую попытку. Мне предложили, и я не отказался.
Штротман: Понятно.
