— Дзюдзюцу… — удовлетворенно кивает он. — Искусство нашего врага… Всем спать, представление окончено! — Оглядывается, нахмурившись. — Час езды до линии фронта, а ну по полатям! — рявкает с притворным гневом.
Через мгновение вокруг пусто.
Дождавшись наглядных результатов внушения, Мищенко присаживается рядом.
— Все никак не возьму в толк, господин поручик, откуда вы… — подперев голову рукой, с прищуром смотрит мне в глаза. — Наблюдаю за вами со стороны, вы уж простите… Строевая подготовка у вас не кадровая, манера выражаться — необычна… Добавить сюда клин, повозку с пулеметом… Впрочем, нет-нет!.. — прячет усмешку в усы. — Я не спрашиваю, не подумайте. Так, домыслы…
Внутри меня происходит отчаянная борьба. Вот кому-кому, а тебе-то как раз и можно все рассказать, Павел Иванович. И даже нужно! Не Рожественскому, не Линевичу… Ты-то точно не станешь делать карьеру на послезнании, а как раз наоборот — грудью ляжешь за свое Отечество… По- другому не сможешь. От тебя таить не стал бы ни о революции, ни о судьбе царя с семьей. И, наверное…
Неожиданно для самого себя выдаю:
— Возьмете меня в свой рейд, ваше превосходительство? Что планируете перед генеральным наступлением?
Тот удивленно вскидывает брови:
— Вас?
— Меня. Там и расскажу все, наверняка. Если… — Язык предательски не дает выговорить фразу о возможной смерти.
Глубоко задумывается. Спустя минуту вполголоса нарушает молчание:
— Николай Петрович никогда не даст подобного разрешения. У меня строжайший приказ даже сегодня, на нашей стороне, беречь вас, как зеницу ока… Чего уж говорить о… — молча разводит руками. — Причины подобного поведения командующего мне неизвестны.
Конечная станция русской железной дороги забита составами до отказа. Крик, шум и суета китайского базара, помноженные на рев футбольного стадиона во время матча. Плюс отзвуки орудийной канонады, впервые услышанные мною здесь, на суше. Лошадиное ржание, громкая ругань, чьи-то громкие стоны… Грузчики-китайцы, плевавшие на приказ Линевича, и подгоняющие их злые офицеры, имеющие в гробу этот приказ, — тоже. И — люди, люди… Человеческое стадо в своей огромной хаотичной массе… Спрыгнув в эту толчею, я тут же засасываюсь в воронку кавказской, судя по говору, части. Оказываясь прижатым лицом к лицу к бровастому горбоносому орлу с кинжалом и буркой на плечах.
В упор налюбовавшись друг на друга с полминуты, мы так же неожиданно растаскиваемся в разные стороны, и я вновь оказываюсь среди своих.
С трудом протолкнувшийся к нам бородатый сотник, запыхавшись, орет во всю глотку:
— Ваше превосходительство, туда, туда!.. — Отчаявшись перекричать толпу, машет куда-то в сторону. — Лошади тамось!..
Решение Мищенко, озвученное в вагоне, таково: за линию фронта уходит пять групп по пять пластунов в каждой. Каждая группа несет с собой по три клина. Установка должна происходить по возможности в вечернее время суток, непосредственно перед идущим составом, в прямой его видимости. Рассредоточение вдоль полотна следующее: первая группа уходит на десять верст, вторая — на двадцать и так далее. Последняя, таким образом, удаляется на пятьдесят. В случае удачного схода с рельсов состава стараться по возможности устройство снять и схоронить в земле. Сроку на все — четыре дня… Через которые обратно должна вернуться самая дальняя команда.
Низкая, приземистая лошадка подо мной хоть и не Жанна, но дама с характером. То и дело норовящая взбрыкнуть, почувствовав на себе неопытного седока. Впрочем, хоть и с трудом, но держусь в седле довольно сносно, и в моменты, когда никто не видит, украдкой треплю ее холку.
Свернув налево от станции и быстро оказавшись за пределами городка, наш отряд взял рысью по пыльной, усыпанной войсками с обозами дороге. Я то и дело с удивлением верчу головой, разглядывая бесконечные вереницы телег, тянущиеся вдаль вместе с облаками пыли. Повсюду, куда падает взгляд, нестройно марширующие усталые солдаты с «мосинками» за спиной, дым от горящих прямо возле дороги костров, с такими же солдатами на привале. С безразличием и пустотой в глазах провожающими марширующие мимо них войска. Крики возниц, лошадиное ржание, угрюмые, серые от прилипшей дорожной пыли лица… Кто-то еще верит в романтику войны? Наивные…
Бесконечная, всепоглощающая обреченность царит повсюду. Не усталость и не уныние, а именно — обреченность… И даже песня, витающая над этим торжеством фатализма, подобралась соответствующая. Другая просто не смогла бы звучать здесь:
Больше всего мое сочувствие вызывают наши пластуны, у каждого второго из которых в холщовом мешке болтается немаленькая, габаритная
