На солнце или в тени (сборник)

Но все равно надо чинить одежду – подолы платьев, белье, даже чулки. К тому же шитье успокаивает нервы. Как вязание, вышивание, даже печатание на машинке, когда не надо спешить.

Вот только: Ты хорошо отпечатала эти письма, моя дорогая! Но, боюсь, все-таки не идеально. Придется перепечатать заново.

Иногда она ненавидит мистера Твека так же яростно, как ненавидит его.

Под угрозой насилия она сумеет крепко сжать ножницы в руке. Она уверена, что сумеет. Она печатает на машинке с пятнадцати лет, и ее пальцы стали не только сильными, но и уверенными.

Конечно, она понимает: мужчина сильнее. Он запросто сможет отобрать у нее ножницы. Если сообразит, что она собирается сделать. До того, как острые кончики ножниц вонзятся в него.

Надо бить быстро и надо бить в горло.

В сонную артерию. Она знает куда.

Не в сердце. Она не уверена, где именно располагается сердце. К тому же сердце защищают ребра. Он сам крупный и грузный – слишком много жира. Она вряд ли сумеет пронзить ему сердце одним ударом.

Даже со спины, где не такой толстый слой жира. Ей все равно страшно. Ей представляется кошмарная картина: ножницы торчат у него из спины. Вошли недостаточно глубоко, чтобы убить. Просто поранили. Кровь хлещет фонтаном. Он машет руками, кричит от боли и ярости…

Поэтому в шею. В горло.

Горло одинаково уязвимо у мужчин и у женщин.

Когда острые кончики ножниц пронзят его кожу, пробьют артерию, пути назад уже не будет. Для них обоих.

Одиннадцать утра.

Легкий стук в дверь. При-вет.

Ключ поворачивается в замке. А потом…

Он захлопнет за собой дверь. Приблизится к ней.

Будет смотреть на нее. Его глаза, как муравьи, бегущие по ее (обнаженному) телу.

Это как сцена из фильма: вожделение на лице у мужчины. Голодный блеск глаз, ненасытный.

(Заговорить с ним или промолчать? Ей часто кажется, что в такие мгновения, когда он полностью погружен в то, что видит, он даже не воспринимает ее слова.)

(Наверное, и вправду лучше промолчать. Чтобы он не поморщился, услышав гнусавый акцент жительницы Нью-Джерси, чтобы не шикнул на нее: Тсс!)

Прошлой зимой после той жуткой ссоры она попыталась забаррикадироваться в квартире. Подтащила к двери тяжелое кресло, но ему это (конечно) не помешало войти. Хоть и пришлось применить грубую силу.

Глупо и бесполезно пытаться не пустить его в дом.

У него есть свой ключ. Разумеется.

Потом он ее наказал. Со всей строгостью.

Швырнул на кровать, вдавил лицом в подушку, ей было нечем дышать, ее крики тонули в подушке, она умоляла его: только не убивай!  – а он со всей силы лупил ее кулаком по спине, по ногам, по ягодицам.

Потом он грубо раздвинул ей ноги.

Просто, чтобы ты знала, что я с тобой сделаю, если ты – еще раз – вытворишь – что-то – подобное.

Паршивая полька!

Конечно, они помирились.

Они всегда мирятся. Каждый раз.

Он наказывал ее тем, что не звонил. Не приходил. Но и в итоге всегда возвращался. И она знала, что он вернется.

Принесет ей дюжину красных роз. Бутылку его любимого виски.

Можно сказать, она принимала его обратно.

Можно сказать, у нее не было выбора.

Нет! Не глупи. Ты все равно ничего не сделаешь.

Она напугана, но и возбуждена.

Она возбуждена, но и напугана.

В одиннадцать утра он подойдет к ее двери, достанет ключ из кармана. Он будет смотреть на нее так жадно, что она почувствует свою власть – пусть лишь на краткие мгновения, – власть быть женщиной.