Последующие дни пролетели быстро. Фронтовики провели дискуссию с немецкими писателями – откровенно и жестко. Когда один из немцев вспомнил бомбардировку Дрездена, микрофон взял Григорий Яковлевич.
– Я помню это событие, – сказал, нахмурившись. – О нем сообщило Совинформбюро. В ту пору моя часть воевала в Германии. Знаете, какой была наша реакция? – Он помолчал. – Мы радовались. Потому что за нашими спинами лежали сожженные и разрушенные советские города. Могилы миллионов замученных немцами мирных жителей. Женщин, детей, стариков. Так что – да, радовались[25].
Зал на мгновение притих, а затем взорвался аплодисментами…
К микроавтобусу, отвозившему нас в аэропорт, я вышел с чемоданом, с примотанными к нему костылями.
– Это еще что? – удивился Юрий Васильевич. – Для кого?
Я сказал.
– Видишь, Гриша, – сказал фронтовик, – какую молодежь мы вырастили? А ты говорил: «Клоуны». Он свои марки не на шмотье для девок потратил, а на костыли для фронтовички. Помнишь, как сестрички нас вытаскивали?
Григорий Яковлевич смутился и ничего не ответил. Я почувствовал себя неловко. К счастью, подошел автобус, и мы стали рассаживаться.
В Шереметьево таможенники покосились на костыли, но досматривать не стали. Панкин им что-то сказал, и они увяли. Но все эти мелкие неприятности забила реакция Дина Аркадьевны.
– Ну, Сережа, ну, молодец! – радовалась она, опробовав покупку. – Такие легкие и удобные! И упор под локти. От старых у меня мозоли под мышками. Не знаю, как благодарить.
– Я вам и протез заказал, – сказал я.
– Как? – поразилась она.
– Нужно только обмерить ногу и заполнить форму. – Я показал листки. – Отправить это в Германию, там сделают. Готовый протез вышлют по почте. Подогнать, если что, можно на месте. Работу оплатит Красный Крест, – соврал я. – И костыли – тоже. Мы с ним договорились.
Про Красный Крест я придумал в пути. Не примет Дина Аркадьевна подарок от немца. Гражданин СССР – человек гордый. В 90-е наши нищие старики – малолетние узники нацистских концлагерей будут выстраиваться в очереди за выплатами из Фонда взаимопонимания и примирения, вытряхнутого из Германии по инициативе белорусских дипломатов[26]. Но к тому времени СССР уже не будет. Гордость умирает, когда есть нечего.
– Ну, Сережа! – покачала она головой. – Ну, орел! Тебе бы дипломатом работать.
– Писателем мне больше нравится, – сказал я и достал красочный проспект. – Ваш протез будет выглядеть так.
– С ним даже туфли можно носить! – удивилась Дина Аркадьевна. – А то мне надоело правые в шкаф складывать. Порознь ведь не продают. Все, Сережа, замеряй!..
В Минск я прилетел на самолете – не было желания тащиться поездом. Ну, и обломался – Лили не оказалось дома. Видимо, побежала по магазинам. А чего я хотел? Ждут меня только завтра, а позвонить я не догадался. Подумав, я решил не заморачиваться. Притащив чемодан в гостиную, я вытащил из него подарки и разложил на диване. Полюбовавшись, сходил в душ и прилег в спальне. Но едва смежил глаза, как щелкнул замок входной двери. Следом послышалось восклицание – мою обувь увидели в прихожей – и по полу прошлепали ножки.
– Сережа! Приехал!
Меня затискали и зацеловали.
– Вообще-то прилетел, – проворчал я. – А жены дома нет. Где, интересно, ходила?
Лиля сделала загадочное лицо.
– Ладно, – сказал я. – Подарки в гостиной.
Ножки унеслись, и через мгновение до меня долетел радостный визг. Я попытался уснуть, но не тут-то было. Буквально через минуту жена вновь объявилась в спальне, уже принаряженная. Причем надела она все – и платье, и водолазку, и шубку, и берет, и сапоги.
– Как? – спросила, крутнувшись передо мной.
– Чудо! – сказал я. – Снежная королева.
В ответ послышалось довольное гмыканье, жена исчезла, чтобы через пять минут явиться в новом наряде. Она перемерила все, включая джемпер тестя. Тот смотрелся на ней как платье на хиппи. Вслух произносить я этого не стал. Здесь «хиппи» – слово ругательное.
– Себе хоть что-нибудь купил? – спросила Лиля, закончив с примерками.
– Джинсовый костюм и ботинки. Они в шкафу. Примерять будешь?
– Потом, – сказала Лиля и прилегла рядом. – У меня для тебя тоже подарок.
– Какой?
– Он здесь. – Лиля погладила живот.
– Правда? – подскочил я.
