Патриарх понял. Максим Максимович изо всех сил старался вести себя подобающе. Но все еще заплетался в мыслях. Каждую ночь он ездил в Данилов монастырь, где слушал мужской хор на заутрене. После Херувимской песни ему легчало. Настолько, что аж голова просветлялась. Царь возвращался в кабинет и работал, решая дела с точки зрения себя прежнего. Но с течением дня благодать слабела, и к вечеру он становился сам не свой. Может, и брякнул что-то не то про клонов.
– Плохи дела, – честно признался Карл Вильгельмович. – Минутами вроде тот человек, а минутами…
– Ты что-то надумал, по лицу вижу. – Патриарх цепко всматривался в собеседника.
Кройстдорф помолчал да и вывалил на старика всю историю про биоритмы, мозги и музыку.
– Та-ак, – протянул Алексий, – путано объясняешь. Медицинского образования не хватает. Позови-ка ко мне этих врачей. Послушаем. Кстати, как там у тебя с покушавшейся девкой?
Кройстдорф и сам не знал. Между ними все стало сложнее некуда. На следующий день после эксперимента он заехал за Еленой на черном правительственном антиграве. Распугал бабушек у подъезда.
Замшевые кресла цвета слоновой кости, управление голосом. Приборная панель на лобовом стекле. Все как в Европе. Только вот у них снега нет, а у нас, сколько роботы-дворники ни мети… Вот, например, тот с совковой лопатой застрял в сугробе и целым каскадом новогодних лампочек над головой сигнализирует товарищам о несчастье: выручайте, мол, сейчас заряд кончится!
Карл Вильгельмович усмехнулся, потребовал у антиграва откинуть подножку и протянул Елене руку. У них там, в Лондонах, если сугроб по щиколотку, то уже катастрофа, а у нас и по пояс наметает. Поэтому антигравы скользят на уровне человеческого колена, и влезать без посторонней помощи трудновато.
Елена опасливо глянула на него и забилась в противоположный угол. Спрашивается, чего так? Ну да, он надел шинель, зима все-таки. Кройстдорф не сразу понял, что спутницу смущает не голубоватый жандармский цвет формы. От него исходил аромат дорогого парфюма: один тюбик крема после бритья – ее годовое жалованье – ощущение иной, более благополучной, гладкой жизни. О котором кричали машина, белые лайковые перчатки с заячьим подбоем, офицерский шарф зимнего образца из шерсти марсианской овцы – вдвое теплее альпаки.
«Даже не собираюсь оправдываться!» Но, глянув на Елену внимательнее, Карл Вильгельмович устыдился своего торжествующего великолепия. Куда ей спрятать лицо со следами недосыпа? Шапку из белого, а не из голубого полярного песца? Тощие подметки на модных с виду сапогах – как раз по доступной профессорскому карману цене?
Почему в следственном изоляторе это не имело значения? Наверное, потому что не имело и смысла.
Она никогда не носила ничего дороже серебра и кристаллов. А он даже Варьке на совершеннолетие подарил золотые сережки с жемчугом – не выращенным на подводной ферме, а добытым последними косоглазыми ныряльщиками со дна Японского моря. Его семья ела настоящие продукты – «с земли», а Мут[2] стоял в кухне для блезиру. Алекс мог пригласить девушку в настоящий ресторан с поваром – таких всего на земле осталось человек двести – и заказать шато-нуар 1826 года разлива из подвалов князя Голицына, словно революции и войны пронеслись где-то высоко-высоко над головой.
А его дама… Он открыл дверцу машины и измерил ногой глубину бирюзовой лужи, в которую превращали снег реагенты. Хороший яловый сапог был испорчен. «Зря Государь помиловал мэра Собакина. Я бы ему этих реагентов…»
– Я по поводу музыкальных стержней, – как можно более независимым тоном произнесла Елена. – Вы могли бы мне пообещать не слушать?
Да она из него веревки вьет!
– Я, со своей стороны, возьму обязательство не прикасаться…
– Почему? – Кройстдорф насупился. – Они же вытянули нас из большой беды. И было бы логично…
– Биологические ритмы – дело глубоко частное. Интимное. Слушая эту мелодию, мы легко можем увлечься друг другом.
«Ну и на здоровье», – чуть не сказал Алекс.
Елена подняла на него умоляющий взгляд.
– Мы принадлежим к разным этажам жизни. Если бы не экстремальные обстоятельства, мы бы не встретились. Теперь все закончилось, и я хочу остаться там, где есть. – Она помедлила. – Мне
– А я вам нравлюсь? – прямо спросил он, глядя в ее несчастное растерянное лицо.
– Да, очень. – Честно. Минуты не колебалась. – Но все, с чем вы живете, кроме Варвары, конечно, мне не по душе.
«Да кому ж по душе? – возразил Карл Вильгельмович. – Государь сколько раз жаловался. Ни одного живого лица нет».
– Забудем, – попросила Елена. – Меня устраивает моя жизнь.
«А меня моя нет!» – чуть не заорал Алекс, но сдержался. Он не любил складывать оружие: мало ли что она сегодня сказала! Поэтому, досадуя на упрямство госпожи Кореневой, Кройстдорф проводил ее до кафедры, где поверг присутствующих в трепет одним своим явлением и грозным видом. На прощание пожал, а не поцеловал, как хотелось бы, ей руку. Что вовсе не было лишним, если учесть факт увоза лекторши прямо из университета двумя
