смерть своим окончательным постановлением. «Цивилизованные» люди ужасаются идеей смерти, и пока это так, те, кто умеют обращаться со скоропостижной смертью, сжимая её в своих руках, остаются хозяевами мира. Поэтому небольшой отряд дисциплинированных борцов (защищённых возможностью применить смертную казнь) способен доминировать над нацией, превосходящей его в десятки тысяч раз.
Из этого также следует, в соответствии с принципом «борись с огнём огнём»,[304] что все секретные организации, стремящиеся уничтожить установленную тиранию в церкви или в государстве, всегда были организованы (с самых древних времён) на базе «смертной казни». Добившись успеха, эти общества становятся «правительствами», просто реформируясь из наступательных сил в защитные силы. В этом смысле внутренняя работа «правительства» неизвестна внешнему миру.
Каждый кабинет министров повязан обязательствами, и все высшие должностные лица связаны клятвами и в глубочайшей тайне отданы под залог смертной казни. Несомненно, под прикрытием народного правительства скрывается мировая финансовая империя.
Ни один человек не имеет (и никогда не имел) никакого неотъемлемого права на использование земли, или на личную свободу, или на собственность, или на жён, или на свободу слова, или на свободу мысли, — ни на что, кроме того, что он может (сам или в объединении со своими товарищами) утвердить силой как свои «права». То, что (в принятой манере выражаться) называется «правами», на самом деле является «добычей» — прерогативы некогда приведённой в действие силы; но «право» немедленно теряет силу, когда те, кто пользуются им, становятся неспособными отстаивать его далее. Следовательно, все права так же преходящи, как утренняя радуга, международные соглашения или же условия временного перемирия. Они могут быть отменены в любой момент любой из заключивших договор сторон, обладающей необходимой силой.
Поэтому повсеместно и говорится, что сила есть воплощённое право, а право есть видоизменённая сила. Сила и правосудие суть синонимы, ибо сила могущественна, она одерживает победу. Те, кто обладают неоспоримой силой (будь их один, десять или десять миллионов) могут и провозглашают право. Правительство основано на собственности, собственность основана на завоевании, завоевание основано на силе — а сила основана на разуме и мускулах — на естественной животности. Как родители устанавливают право своим детям, так и властные животные устанавливают право миллионам и миллионам отупевших человеческих особей, людей с недоразвитыми мозгами. Монархические правители есть показные кукольные паяцы, а представительные ведомства — механизмы сбора налогов для могущественных. Банки и хранилища — их сокровищницы, а армия и флот — их стражи, палачи, соглядатаи.
«Можно много сказать на тот счёт, — пишет профессор Гексли, — что сила эффектно и основательно используется для того, чтобы сделать дальнейшее противодействие бесполезным, устанавливая право собственности, которое должно признаться так скоро, как это только возможно». Профессор Джевонс[305] выражает схожую мысль: «Первым шагом нужно избавить наши сознания от идеи, что существуют такие вещи, как абстрактные права». «Духовное право» и «моральное право» не могут быть объяснены, потому что они — одно лишь многословие без всякого цельного содержания. Они даже не тени, потому что тень подразумевает материальную причину. Весьма сложно определить несуществующее. Эта задача может быть оставлена университетским профессорам и преподавателям воскресных школ. Они — специалисты по одеванию своей умственной наготы в облака дивного многословия.
Право, однако, в своём самом широком и глубоком значении может быть логически определено как проявление солнечной энергии, материализовавшейся в человеческих мыслях и мускулах на полях сражений, то есть на верховном суде природы. Сила есть победа, а победа устанавливает справедливость. Сила есть космическая мощь химических реакций, и человек (в его собственной сфере) есть гелиоцентрическая сила на двух ногах. Сила могущественна и должна главенствовать.
Она главенствует, ибо, истинно, она равна закону гравитации — Нет! — Она и есть закон гравитации.
Всякий произвол правильного и неправильного есть наглое вмешательство в личную свободу. Тот, кто хочет поддерживать свою мужественность, должен игнорировать и отвергать эти правила везде и всеми возможными путями, за исключением тех случаев, когда он должным образом исследовал их — нашёл их соответствие с природой, и без принуждения соглашается терпеть их как свой modus vivendi.[306] Если он принимает их (при других условиях) как своё пожизненное бремя, то это — его похороны. Если он жаждет препятствовать самому себе или совершить самоубийство, почему он не должен этого делать? Это его личное дело.
Здравомыслящий человек никогда не должен подстраиваться ни под какое правило или традицию просто потому, что это было настоятельно рекомендовано другими, живыми или мёртвыми. Если они живые, то он должен сомневаться в истинности их мотивов. Если же мёртвые, то они вообще вне суда. Он должен быть законом всех вещей для себя, в противном случае он позволяет себе обесцениваться до уровня домашнего животного.
Настоящий мужчина должен зависеть исключительно от самого себя, определять собственные цели, разрабатывать свой собственный план кампании и гневно негодовать на любое авторитарное вмешательство (особенно если оно принимает форму социалистического формализма). Он должен быть непоколебим в своей защите от всех этих назойливых «собак», которые смеют навязывать свои жалкие идеалы в его личной или общественной жизни.
Также ему следует быть бескомпромиссным и опасным противником, равно как и преданным другом. Для своих врагов он должен быть так же жесток, как «божественен» для своих друзей; во все трудные и опасные дни он должен быть — «как полки со знамёнами». [307]
Следовательно, говорю я, будь мужественен! Будь равно мужественен и мудр! Будь бесстрашен, настойчив, решителен и отважен, ибо (как проницательно утверждает фон Клаузевиц[308]): «Смелость, управляемая главенствующим рассудком, есть признак героя».
Первичный долг человека в этом мире — жить для себя, и слово «себя» включает всех близких и дорогих людей, которые оплели свои нити вокруг его сердца. Родственники человека — часть его самого. Он не должен забывать, что, когда сражается за свою точку зрения, он сражается и за них. Его сила есть их защита. Их сила есть его слава. Семья и личность есть единое целое.
Генри Ваттерсон, кичливый редактор «Новой заповеди», в своей помпезной речи в Торговой Палате на Уолл-стрит [309] манерно вторит божественному праву общества над судьбами людей: «Мы пришли преподать урок, что гражданин существует для правительства, а не правительство существует для гражданина». Игнатий Лойола, Кальвин, герцоги Альбы, Торквемада и все, какие были, Пии [310] — были в равной степени убедительными в выражении сходных дьявольских софизмов. Веками эти разрушители свободы провозглашали, что индивидуум существует для Святой Церкви, а не Святая Церковь для индивидуума. Как бы то ни было, деспотизм социал-священничества был полностью приручён — разорван на части, и право личного суда было восстановлено. Его коварный рецидив под личиной государственной непогрешимости, осуществлённый иезуитами журналистского колдовства, должен быть встречен так же решительно и разбит с такой же дикой жестокостью, как и его неофициальный теократический прототип. Величие личности первично, оно наиглавнейшее, и стоит над всеми вещами. «Огни ада» претворяются в жизнь среди нас, когда «личность мельчает, а государство растёт всё больше и больше».[311]
Если же идеал Ваттерсона восторжествует, то каждый человек, который после этого осмелится открыть рот (если только не для того, чтобы восхвалять власть) будет рисковать, что потоки свинца ринутся на него, как вежливый намёк на то, что следует отвечать требованиям конституции.
Тот, кто в отношениях с соперничающими хищниками ведёт себя согласно принципам самоотречения, швыряет себя на землю, чтобы они смогли забраться через его распростёртую личность к своему успеху. Тот отрекается от своего наследственного величия, кто склоняется перед любым человеческим существом или любой человеческой догмой — кроме своей собственной. Смирение есть преступление для мужчины, хотя оно может быть добродетелью для ничтожества. «Благопристойный» человек позволяет своим конкурентам занять все высокие места и сделать из себя скамеечку для их ног — нет, половик для их ног.
Конечно, существуют определённые высшие законы, против которых никто не может даже пытаться бунтовать, чтобы не быть потихоньку казнённым. Нарушитель естественного порядка может полагать, что он спасся, в то время как под его подбородком уже затянут узел петли, а люк под его ногами готов раскрыться. У природы длинные и мстительные руки. Множество «городов окрестности»[312] было испепелено, кроме Содома и Гоморры. Единоличные нарушители правил природы всегда сходят с ума, а нации, которые своим бытием бросают вызов природе, становятся скученными ордами бессвязно лопочущих человечков, умиротворённо скатывающихся к своему «раю», танцуя танец смерти, горланя песни «прогресса». Посмотрите, в примеру, на рабочие классы нашей цивилизации и на полное безумие их деятельности. Несомненно, бог поразил их слепотой, или, возможно, они «одержимы дьяволом». Конечно, они не нормальны. И близок тот день, когда закричат они со стыдом: «О, если бы мы только нам позволили умереть!»
Быстро, насколько машины могут быть усовершенствованы для выполнения работы, которая сейчас выполняется этими животными, они будут изгнаны — «обойдёмся без вас», — согнаны в стада, чтобы искать свой скотский корм и убежище так, как они умеют. Наёмники быстро становятся дешевле лошадей и собак, хотя пока они несколько дороже электрических моторов и паровых двигателей. Поэтому рядовой рабочий инстинктивно, то есть, исходя из своих собственных логических заключений или из опыта поражения предков в борьбе, чувствует, что в конце концов его «достоинства» не смогут защитить его глотку от ножа. Его «достоинства» (как он называет их, бедняга) — это чрезмерное трудолюбие, чрезмерная сговорчивость, чрезмерная политическая и религиозная доверчивость — вместе с чрезмерным малодушием его самозащиты. Пока сила нуждается в этих ордах рабов-наёмников, они будут снабжаться достаточным количеством всего необходимого, чтобы держать их в сносной готовности, но когда их трудовая сила перестанет быть выгодным вложением денег, они, несомненно, будут уничтожены.[313]
Почему военнопленные должны оставляться в живых, зачем тратить на их содержание большие суммы, когда гораздо дешевле и удобнее бросить их на произвол судьбы — погибать, как никчемный урожай погибает на полях в зимнее время? Многие их этих «свободнорожденных граждан» уже перерезают себе глотки в отчаянии, что неспособны найти хозяина. Миллионы медленно накачивают себя сочными ядами в виде алкоголя и прочих стимуляторов. Техничная стерилизация есть установившаяся традиция, детоубийство — повседневный бизнес, а практика целибата возрастает просто стремительно. Факт, что индустриальный мир работает на принципах бизнеса, а «принципы бизнеса» — это синонимы «горе побеждённым», «ад забирает последнего», «выживание наиболее приспособленных» и «сила есть право».
Право, как вода, всегда находит свой собственный уровень. Согласие человека не нужно для работы природных сил. Он здесь не требуется. Его даже не спрашивают. Он подобен пациенту, крепко привязанному к секционному столу. Он может чувствовать, как скальпель хирурга погружается в его трепещущую плоть — он может дрожать в ужасе и покрываться холодным потом — он может стонать в судорожной агонии и молиться своему идолу, но — он не может вырваться.
Зная всё это, почему не позволить природе самой достигать её необъявленных целей? Почему сообщества ползучих существ пытаются защитить своих бесправных? Зачем препятствовать решительному и знаменательному истреблению порочных организмов? Человеческий тип Иисуса, несомненно, был создан для того, чтобы быть распятым и высеченным, тип Будды[314] был (несомненно) рождён, дабы умереть в чуме и голоде —
