Между патрициями и плебеями Рима — свободными людьми и илотами Греции — зажиточными купцами и нубийскими невольниками Карфагена — военной кастой и рабами Карнака и Мемфиса[331] — веками вёлся один и тот же безудержный конфликт, который теперь ведётся повсеместно между имущими и неимущими. Несомненно, аграрные волнения и бурная борьба между классами дебиторов и кредиторов в современной Америке есть точная копия того, что происходило в греко-римском мире. Как бы то ни было, современные лидеры (с обеих сторон) являются лишь бедными жалкими слабаками в сравнении с вождями древности. Они не более чем дети, радующиеся игрушкам и колыбельным — у них есть зрение, но они не видят, у них есть слух, но они не слышат, у них есть разум, но они ничего не знают, — смеясь и лопоча, они ничего не говорят — весьма красноречиво. Для них их крохотная провинциальная колыбель является Вселенной, но на самом деле их жизни есть бесцельное блуждание в царстве снов.
Люди, которые говорят о всемирных энергиях, постоянно примиряющих конфликты, попусту тратят слова. Компромисс здесь не обсуждается (сегодня, как и раньше), если только в качестве временной уловки. Богатые и бедные есть неизменные естественные продукты и дополнения друг друга — как противоположные полюса электрической батареи. Дело богатого — эксплуатировать бедного, и точно так же дело бедного — побеждать и эксплуатировать — когда настанет его черёд.
Угнетение одного класса другим всегда побуждается физической трусостью жертвы, и у природы нет любви к малодушным — как к богатым, так и к бедным. Угнетение есть одна из необходимых фаз эволюции. Поэтому для того, чтобы обеспечить подчинение и полное уничтожение низших типов, на людей, как и на всех остальных животных, налагается борьба за выживание. И даже когда наши «выдающиеся» мудрецы пророчат эры вселенского мира и довольства, противоборствующие когорты готовы вцепиться друг другу в горло — как и в былые времена. Сила должна решать «всё» в будущем, как она решала «всё» в прошлом, и те, кто учат обратному, либо нечестны, либо не имеют ни малейшего представления о значимости и результате биологической детерминации.
«Весь мир» теперь в долгу, и никаких человеческих усилий не хватит на уплату процентов (хотя бы основных) наличными. Бизнес живёт под облаком залогового долга, и однажды он должен быть ликвидирован выстрелом, чтобы наложить узы — узы рабства.
Всё добытое богатство есть перерождённая сила, и её недостаток есть явный признак стерильности и дегенерации. Промышленность есть манипуляция силы — силой. Мозги и мускулы есть часть механизма гравитации. Потомки «военнопленных» веками росли в служении, и из них получаются наиболее умные механизмы — специалисты и служащие.
Капитал концентрируется в силе, и он также предназначен для получения и накопления дополнительной силы. Он может управляться своим владельцем как угодно — как тот только пожелает. У него нет никаких обязательств перед другими, только перед своими запросами и своим правом собственности. Он может «поступать, как он хочет, с тем, что ему принадлежит», пока он обладает силой. Он может, если хочет, овладеть землёй посредством какого-то своего агентства, и он может покупать и продавать людей и нации, если у него есть к этому склонность, или он думает, что это выгодно. В природе нет ограничений его энергиям или амбициям. Всё, что требуется, это сила, соответствующая цели. Но эти же принципы работают и с любым другим человеком или ассоциацией людей, так что в складывающемся в результате этого конфликте доказывается достоинство — абсолютно и без сомнений. «Права богатых» это то, что они могут удерживать во владении, а «права бедных» меньше, чем ничто. На накопление собственности не налагается никаких ограничений, так же, как и на её перераспределение. Игра по правилам несущественна и даже не требуется. Она может быть установлена, если обоюдно желаема обеими сторонами, но можно обойтись и без неё. В реальной жизни «без неё» всегда обходятся те, кто обладает преимуществом в материальном могуществе.
Равенство может существовать лишь между равными. Цивилизация подразумевает разделение труда, а разделение труда подразумевает зависимость, а зависимость подразумевает несправедливость и неравенство. Горе мне, если я говорю неправду!
На такие слова как эти, малодушные застенчиво бледнеют, собираются в молельнях своих идолов, взывая: «Господи, смилуйся над нами! Христос, смилуйся над нами! Защити нас от зла!»
В древних сообществах философия силы полностью понималась и применялась среди всех классов, даже среди прислужников (servi).[332]
Идеи абстрактного правосудия, правильности, непротивления не могут найти никакого прибежища в неразвращённом мозге. В лагере охотников и воинов жизнь слишком сурова, и притворство не может встретить там никакой иной оценки по достоинству, кроме как хорошего естественного сарказма. Более чем вероятно, что тот, кому приходится охотиться для пропитания своей семьи каждый утренний час (и захватывать землю, чтобы построить на ней своё убежище), не проглотит с энтузиазмом развращённую теорию самоотречения и не поклянётся в безмерной верности самопровозглашённому кругу собирателей податей — маскирующихся под политических филантропов. Он сам поддерживает собственное наследственное величие независимости так долго, как он может, и никогда не сдастся, кроме как перед абсолютно превосходящей силой. Но даже в этом случае он клянётся в безграничной мести и обязывает своих сыновей и сыновей своих сыновей вечно ненавидеть завоевателей, их владычество и их грабёж.
В эволюции нет завершённости. В какой-либо форме она работает всегда, стараясь вычеркнуть низшие организмы и увековечить более совершенные типы. Как боги древности, она одновременно разрушительна и созидательна. Сильные прошлого были низвергнуты более сильными настоящего, и, как прямое следствие этого, сильные сегодняшнего дня должны быть низвергнуты — более сильными завтрашнего дня.
Все «моральные» догматизмы и религиозности являются несомненными препятствиями эволюции высшей мужественности, поскольку те люди, которые незамедлительно хватаются за мораль, не так энергично хватаются за силу — существо силы по сути аморально. С моралью, следовательно, борьба между имущими и неимущими классами не так остра, как предполагает её природа. Моральный человек является слабым противником аморального властителя. Он глупо позволяет словоохотливым личностям (с более коварными приспособленческими чертами) обладать неограниченной властью над ним — посредством бесчисленных благовидных предлогов — и обдуманно присваивать его собственность.
Слишком, слишком много плаксивой mae culpa[333] у среднего человечка. Отсюда следуют все горести мира! Отсюда происходят отвратительные желания вырожденцев того, что они называют «мирным решением социальной проблемы». Слабые существа ужасаются при мысли о том, «что может произойти» в смертельной схватке с обороняющимися противниками — равными им по силе, а то и сильнее их. В этом кроется истинная причина того, почему богатые люди во все времена так страстно избегают дискуссий и «поддерживают мир», и почему бедные люди «голодают при изобилии вокруг них и умирают от жажды, хотя вода течёт рядом с ними, ибо закон божий и евангелие прокляли их, и страхом притупили все их чувства».
Несомненно, обе стороны боятся друг друга — боятся единственного здравого решения.
Моё проклятие малодушным и покорным, позорным вырожденцам — которые называют себя «добродетельными», «законопослушными», «праведными», «благочестивыми» и «покорными»! Да накачает цивилизация своим отвратительным наркотиком дряблые желудочки их голубиных сердец! Да навдыхают они мозговую проказу через открытые окна своих храмов сажи,[334] и да будут их вонючие свинарники и роскошные хоромы прижизненными могилами! Да будут они «зарабатывать» свой хлеб (и ещё для своих завоевателей) в липком поту, выступающем на их обесчещенных лбах, и да погибнут они, наконец, как вышвырнутые дворняжки! Да будут они прозябать в бедности, да умрут они в позоре. Да будет злобная работа их «гения» уничтожена вместе с Вавилоном и Ниневией, Анахуаком[335] и Римом! Да станут летописи их мрачного владычества сказками о страшном кошмаре, который однажды прокрутился в мозгу человечества — и в конце концов рассеял сам себя «среди грома и молний и разверзнутой великой бездны!» Истинно! Истинно! Пусть они получат своё вознаграждение!
Для отравленных атропином умов (подобно Блюнчли[336]) привычно убеждать, что обнародование таких мрачных мыслей «подвергает опасности основы общества». Даже если предположить, что это так, то что есть общество, чтобы его «основам» нельзя было угрожать? Является ли «общество» чем-то безупречным, чем-то божественным, чем-то помазаннически сверхчеловеческим — чем-то, что следует защищать, правильно оно или неправильно? Это очередная Гора Мориа, урим и туммим, Ковчег Завета, Sanctum Sanctorum[337] или просто «голова осла, укрывшаяся за вуалью»? Почему фраза «общество в опасности» должна быть эквивалентна провозглашению сурового табу или фанатического крестового похода? Почему?
В целом общество есть вопрос удобства — средства — практической целесообразности. Это создание человека, и то, что человек создаёт, он может подправить или разрушить.
Общество может быть определено как объединение плотоядных и травоядных животных, соответственно ищущих свою естественную жертву и ощипывающих всё, что можно съесть. Это не более, чем «стадо» двуногого скота, и в этом стаде нет никакой сверхъестественной богоподобности. Несомненно, слово «стадо» всегда предполагает Гадару.[338] Человеческие толпы интегрировались и дезинтегрировались десятки тысяч раз центростремительной и центробежной энергией индивидуумов.
Общества возносились и общества рушились, но человек, единица — зародышевая плазма — продолжает существовать с каждым восходом солнца, с каждым приливом и отливом. Человек не только «глина», но также и «гончар», главнейший фактор. Его судьба всецело в его руках, в длине его привязи.
«Для сильных все законы — паутины» (Солон), и когда общество становится утомительным для сильных, они должны разрушить его, в противном случае оно становится их хозяином и, следовательно, их врагом и угнетателем. «Общество в опасности», следовательно, обычная истерия больных манией величия.
Общество (в какой-либо форме) должно существовать до тех пор, пока остаются хотя бы два человеческих существа, потому что объединение так же естественно для человека, как роение — для пчёл. Когда, однако, слово «общество» превращается в синоним социального ограничения, тогда оно становится угрозой для эволюции личности и должно быть незамедлительно разрушено — без особых церемоний. Дружба необходима, она облагораживает, но безличный деспотизм разрушителен для всякого величия и мужественных добродетелей.
Истинная опасность заключается в том, что безвредные и естественные объединения, созданные ради взаимного удовольствия, дружбы, выгоды и защиты, могут постепенно трансформироваться в организованную тиранию избирательной урны — порабощающие институционализмы самого что ни на есть диктаторского и предосудительного характера. Когда общество превращается таким образом в огромные корпорации шантажа, жизни и собственность составляющих его единиц оказываются абсолютно в его власти, и, следовательно, оно должно быть раздроблено — осмысленно, намеренно, безжалостно, и любой ценой. Свобода не может быть куплена слишком дорого, ибо жизнь без свободы есть ад.
Правительство и общество есть две различные сущности, и следует заботиться о том, чтобы они не смешивались. Общество есть плод взаимной толерантности, дружбы и долга, но «правительство» возникает из физической силы, применённой сильными для управления и эксплуатации побеждённых врагов. Санкция правительства та же самая, что во все времена должным образом удерживает все зоологические и гелиоцентрические иерархии — санкция материальной силы. Эта «санкция» должна постоянно подвергаться испытанию, потому что даже самое презренное ничтожество может угрожающе размахивать мечом, но мы не узнаем, что оно ничтожество, пока другой меч, зажатый в руке мужчины, не направится к его горлу.
Беовульф,[339] саксонский бард, обращаясь к «мечу», провозглашает первичную систему познания, которое
