– Ничего, я уже привыкла.
К тому, что меня обманывают или пытаются использовать втёмную. К тому, что в этой жизни никому нельзя верить. К тому, что я по эту сторону баррикад, а все остальные люди – по ту. Наверное, в прошлой жизни я была каким-то очень плохим человеком и сделала что-то поистине ужасное, за что и расплачиваюсь сейчас извечным одиночеством. Не заслужила я ни преданных друзей, ни любящей семьи, ни…
– Может, мы уже поедем? – я развернулась, чтобы достать из багажника флягу, сделала несколько обжигающе холодных глотков и закинула воду обратно. – Хотелось бы выспаться, хотя бы этой ночью. И вымыться, наконец. Такое чувство, что ко мне прилипла вся грязь Яхона.
Зверь виновато вздохнул, завёл руку за голову, чтобы стянуть свитер, забросил его к нашим флягам и обеду, после чего вернулся на своё место, и мы продолжили путь.
Пусть так. Пусть лучше так.
Я бездумно крутила педали, радуясь этой неожиданной монотонности, как самому ценному подарку.
В три часа мы не уложились.
Потому что, во-первых, десять километров по ту сторону границы вдруг – кто бы мог подумать? – превратились в девятнадцать. А во-вторых, на семнадцатом километре диких земель у нас лопнуло колесо. Разумно решив, что отвинчивать колесо прямо сейчас, когда до дома осталось каких-то два километра, совершенно точно не стоит, мы побрели пешком.
Сначала мы услышали какой-то шум, в котором смутно угадывалась музыка. Затем к нему присоединились какие-то другие звуки: стук металла по металлу, лай собаки, чей-то смех. Задиристо прокричал петух, обозначая границы своего куриного царства, подумал с полминуты и почти было уже начал выводить второе «кукареку», но перед последним «ку» вдруг передумал, оборвав своё пение.
Мы неспешно брели по желтоватой дороге, прислушиваясь к лесным ароматам, с удовольствием выхватывая за запахом хвои и сосновой смолы, разогретой на неожиданно жарком для конца осени солнце, горьковатый запах дыма со вкусом варёной картошки и чего-то ещё, страшно притягательного. Наверное, курицы, а может быть, котлет.
– Жрать хочу, – Зверёныш гулко сглотнул и в приступе блаженства прикрыл глаза. – Я бы сейчас слона сожрал… Небольшого, но зато целиком.
– А я бы от куриной ножки не отказалась, – согласилась с ним я, едва ли не впервые заговорив с момента нашей первой остановки, и глаза приятеля радостно заблестели.
Не то чтобы я полностью простила парня, не простила, обида кислотой выжигала маленькие круглые дырочки где-то в районе сердца, и никаким нанороботам не под силу было справиться с ранением такого характера.
Я продолжала злиться на Зверёныша, частично понимая его мотивы. Жизнь наша поганая виновата во всём. С одной стороны, мальчишка не хотел потерять моё дружеское расположение и честно предоставил возможность уйти. С другой, боя лся подорвать доверие Севера, провалив операцию по моему возвращению в родную Фамилию. Всё было сложно, запутанно и неправильно. А самым неправильным было то, что я пыталась оправдать возникшую ситуацию и людей, к ней причастных, подстроить её под свои рамки, прекрасно зная, что жизнь такого не прощает. Она в каноны не вписывается, а если ты всё равно пытаешься её ломать под себя, то страшно мстит, накрывая разочарованием, водоворотом событий затягивая в пучину невероятного отчаяния, из которого тебя уже ничто не вырвет.
Я хмурилась, стараясь отогнать тяжёлые мысли и дурное предчувствие, сверлившее меня изнутри, но не очень-то это у меня и получалось. Когда же лес по сторонам тракта вдруг оборвался, открывая нам вид на небольшой поселок, с комфортом устроившийся на перекрёстке двух лесных дорог, я увидела кованые ворота, у которых дремал незнакомый паренёк в форме Детского корпуса, а над ним, на флагштоке, вытесанном из тонкого молодого дерева, грустно вздрагивало на лёгком ветру воробьиное знамя. Именно об него мой глаз и споткнулся.
– Ох! – выдохнула, почувствовав внезапную боль за грудиной, а Зверь, немедленно всполошившись, спросил:
– Ты чего?
И проследив за моим взглядом, недоумённо нахмурился, без пояснений угадав причину моей тревоги, потому что жёлтое знамя было приспущено на расстояние, равное его высоте. Вряд ли в Корпусе Самоубийц был хоть один человек, не знавший, что означает этот сигнал.
– Траур? – брови моего приятеля скрылись под рыжей чёлкой. – Какой, к чертям, траур? Что могло случиться за те несколько дней, что меня не было?
Он подпрыгнул, чтобы сорвать со свисавшей над дорогой еловой лапы липкую шишку и, размахнувшись, почти не прицеливаясь, запустил ею в нерадивого часового.
– Кто здесь? – хрипло прокричал тот, подскакивая на месте, как ужаленный, когда снаряд встретился с его лбом.
– Не спать на посту! – Зверёныш, бросив прямо посреди дороги велосипед, который ещё недавно так нежно называл своей девочкой, и подлетев к сонно моргавшему мальчишке, поинтересовался ласковым голосом:
– Что это значит?
– Пошёл ты! – часовой, которому на вид было не больше двенадцати лет, недовольно потёр шишку, появившуюся на его лбу. – Достал со своими проверками! Не докажешь, что я спал!