постылом браке. Избавиться от супруги законным путем, но сохранить лакомые квадратные метры отдельной квартиры представлялось задачей куда сложнее, чем та, где требовалось перевезти волка, козу и капусту.
Как убьет — в письме сказано не было. Изящно?
Зайцев мог только гадать, что бы это значило. Морфин? Но концы в отравлении морфином найдет опытный эксперт.
— Что же делать, товарищ? — снова подняла покрасневшие глаза Брусилова. Голос ее пробирал — как будто кто-то гладил нутро меховой перчаткой. Зайцеву не хотелось глядеть — хотелось просто слушать. Взгляд разбил бы волшебство. Тем более что делать было нечего. Письмо и письмо. Фигура речи. Товарищ Брусилов легко отбрешется и будет прав. Уголовный розыск не занимается преступлениями, которых нет. Но не скажешь же: «Вот когда убьет, тогда и приходите».
— Что же мне делать?
Дивный голос: голос Джильды, Тоски, Чио-Чио-сан, Аиды.
Он посмотрел ей в лицо, постарался, чтобы взгляд вышел теплым, а тон серьезным, но ободряющим.
— Быть осторожнее. Присматривайтесь. Не отправляйтесь с ним в одиночку, особенно в глухие места.
— Дача?
О, и дача тоже имеется. Брусилова, тогда еще не Брусилова, а профессорская вдова, была лакомым кусочком; дача ухудшала дело.
— Например.
«Боже, что я несу! Он же может ее просто придушить, причем где угодно. У мужчины всегда преимущество: он физически сильнее женщины».
— И все?
Зайцев не ответил.
— Он знает, что я взяла письмо!
А если не фигура речи? Сейчас он ее в любом случае не тронет, прикинул Зайцев. Раз знает о письме. Фитилек-то пригасит. Затаится. И даже изобразит воскрешение чувств. Зайцев решил, что все же наведается к товарищу Брусилову для воспитательной беседы: пуганет. На всякий случай. Записал адрес.
Ночью, не успела бригада разойтись по домам, их погнали на новый вызов. Труп. «Русалка», — уточнил Самойлов. Так на их жаргоне называли утопленниц.
Выловили ее из Фонтанки. На воде плясали блики — круглое личико луны казалось пробитым в небе с помощью канцелярского дырокола. Женщина лежала на животе. С мокрой плети волос, с потемневшей, облепившей тело одежды стекала, сочилась, тут же подергиваясь пылью, вода. В лунной темноте она казалась кровью.
— Свидетели есть?
— Какие! Ночь-полночь.
Ночь, увы, была не белая, а самая обычная, хоть и ясная. В такие ночи мало надежды на гуляющих прохожих или просто не спящих, что таращатся в окно.
Подошел Самойлов.
— Дворник в парадной, — он махнул в сторону набережной, — показал: видел гражданку, бежала.
Подошел и дворник.
— Здорово, уважаемый, — шагнул к нему Зайцев. — Что за гражданка?
Борода у дворника росла от самых глаз, зато была подстрижена коротко. В глазах сияла едва сдерживаемая важность. Очевидно, ему было что сообщить.
— А такая, что мокрая!
Зайцев не понял.
— Эта гражданка? — показал он на утопленницу.
Дворник уставился на тело.
— Ишь ты.
Перекрестился. Но не мог отвести любопытных глаз.
— Эта гражданка? — пробудил его Зайцев.
— Может, и эта, — нехотя очнулся дворник — мысленно он, похоже, уже репетировал свои рассказы любопытным жильцам: кого нашли, как нашли. — В темноте один черт.
— Так-то оно так. Так, может, вовсе гражданин бежал, а не гражданка?
— Каблуки стучат. Значит, гражданка.
— Откуда бежала?
