пока назовем его голосом совести.
На паркете лежала лунная дорожка.
«Помогите, — с мукой повторил голос. — Я больше не могу».
— Ничего, гражданочка. Успокойтесь, — вслух сказал лунному свету Зайцев. И услышал, как голос удивленно умолк. Голова работала над галлюцинацией совершенно самостоятельно, не мешая сознанию. Его собственные мысли текли в обход бесплотной Анны Брусиловой, порожденной его мозгом. Зайцева это позабавило. Знаменитый хирург Пирогов, умирая, продолжал диктовать студентам, описывал собственные ощущения: еще один клинический опыт. Спокойный интерес ученого, чуть окрашенный весельем (поскольку бредить наяву и болтать с собственным бредом ему еще не приходилось) — вот что чувствовал Зайцев.
Он слез с подоконника.
— Сейчас разберемся.
Ступни холодил пол. Зайцев залез под кусачее одеяло, расправил простыню, чтобы не касаться кожей шерстяной поверхности.
В молчании голоса он слышал надежду.
— Рассказывайте по порядку, — пригласил он. На крошечный миг ему опять сделалось жутко, но в следующую секунду ужас снова стал веселым: что- то голос скажет?
— По порядку, — с горькой иронией откликнулась Анна. — Порядок. Слово-то какое. Какой уж порядок в любви? Нет там никакого порядка.
Зайцев вспомнил ее толстоногого мужа, тогда уже вдовца. Он — и любовь? Кто людей, в самом деле, разберет. А дивный все-таки у нее был голос. Зайцев, натянув одеяло под подбородок, с наслаждением слушал глубокие, прекрасные переливы. Анна говорила прочувствованно и выразительно. Даже слишком выразительно. Обычные люди в обычной жизни так не говорят. Но так уже подавал ее сейчас его мозг.
Зайцева и это забавляло.
— Вы говорите, а я сам разберусь и порядок наведу, — добродушно заверил он галлюцинацию.
Анна глубоко, со стоном вздохнула.
— Ходил он сперва. Все ходил и сидел. Серый мышонок. Никто на него внимания не обращал. Сидел и не говорил ни слова. Час мог просидеть, и два, и три. Так что я привыкла. Сидит и сидит. «Вы говорите, — он мне говорил, — я слушаю». Привыкла. А потом как-то вечером все было как обычно — цветы, комплименты, поклонники…
«Во заливает», — не удержался в мыслях Зайцев: вспомнил унылый облик Анны. Но тотчас простил галлюцинации это женское вранье и хвастовство — ведь это он сам ей его придумал.
— А только тошно мне. Не тошно даже. Тоска сердце сосет. Не тоска, а маета. Маюсь, места себе не найду. И вдруг поняла: нет моего серого мышонка в его обычном углу.
Голос задумался.
— Вот как? Куда же он делся? — подтолкнул Зайцев.
— И я поняла, что он точно мне сказал, — снова оживился голос. — Он слушал! Понимаете, до сих пор меня не слушал никто. То есть слушал, вы же понимаете, многие люди слушали… Вы понимаете, что я хочу сказать. Но никто не слушал.
Зайцев устыдился. Он и сам слушал. И не слушал одновременно. Слушал дивный голос, его глубокие, небесные, женственные звуки. И плевать было, что заключен этот голос, как мифическая нимфа, в корявый ствол дерева, в унылую телесную оболочку Анны Брусиловой. Он понимал мышонка. Он теперь верил, что вначале была любовь. Или нечто к ней очень близкое. Голос Анны можно было слушать бесконечно.
Как жаль, что она ошиблась: подумала, будто серый мышонок слушал, что именно она при этом говорит.
— Вы молчите? Почему? — По голосу пробежала морская волна. А потом издевка: — Не можете представить, чтобы я и он… Никто не мог представить нас вместе. Я видела это по их глазам.
«Да, — согласился сам с собой Зайцев. — Поначалу прежний профессорский круг был скандализован новым избранником. Прежние знакомые постепенно перестали навещать. А потом и отпали совсем».
Мысль работала, не мешая самой себе создавать Анну.
— А все оказалось лучше, — горячо возразила она. — Только и вы не поймете… Ах, есть тайны, которые известны только двоим. Но ведь я должна рассказать все, верно? Без утайки? Иначе я не узнаю… А я должна знать! Вы понимаете, я должна знать.
— Да.
— Хорошо.
Голос помолчал. Видимо, мысль Зайцева силилась подобрать убедительное объяснение и нашлась не сразу. А потом голос снова заговорил: казалось, тяжелая морская птица постепенно отрывается от воды, набирает высоту и силу полета.
— Я сама себе казалась огромной, как океан. Как земля. А он — маленьким жрецом. Заклинателем. Который знает, что земля может поглотить его в один момент. Что океан его в лепешку раздавит. Но он бросался в пучину. Очертя голову. Как в омут. Не до конца уверенный, что не будет выброшен, не
