погибнет. Вот такая у нас была любовь. И пусть осуждают!
«Ишь ты, — подумал Зайцев. — Неужели у меня такое носилось тогда в голове?» Не удивительно, что таким мыслям он не дал хода, похоронил и запечатал, пока провинциальный гипнотизер не высвободил их из долгого ящика памяти.
Тем временем мышонок освоился в бывших профессорских апартаментах. А еще через некоторое время решил, что неплохо бы ему самому всем этим владеть. А может, с этой мыслью он и подступился к вдовице с самого начала? Или все-таки в начале был голос? Все-таки были чистые чудные мгновенья в этой истории?
— Я забыла, — рассеянно прошептал голос. — На чем я остановилась?
— Что он хочет вас убить, — безжалостно напомнил Зайцев. И опять почувствовал старую боль. Боль старого шрама — не помог, не спас. А мог. Или не мог? Пусть она ответит. Пусть ответит и уйдет навсегда.
— Убить, — раздельно повторил голос. — Какая насмешка. Не правда ли?
— Он вас бил?
Молчание. Зайцев знал: перед ней полыхал забор жаркого стыда. Тогда она не смогла его перешагнуть. Если только Крачкин был прав.
Но сейчас она перешагнула — заговорила. А Крачкин оказался не прав.
— Это я его била.
«Точно. Ведь я тогда подумал сразу, как его увидел: неспортивный товарищ. Моя первая мысль была… Я просто не осмелился тогда додумать ее до конца. Унижение — мотив почище квартирного вопроса. А впрочем, как это тогда могло мне помочь? Никак. Гад ушел ненаказанным, вот и весь сказ».
А Анна все говорила, прикасаясь к воспоминаниям — и обжигаясь. Зайцев слушал вполуха. Отмечая себе только контуры по точкам-узелкам.
— Била не сразу. Не сразу начала бить. Первый раз я его ударила… Просила прощения. Долгое время было все хорошо. Потом я все чаще стала срываться. Эксцессы стали повторяться.
Его больше не удивляло, что эта Анна, властная и вспыльчивая, была совершенно не похожа на ту, что пришла к нему с письмом, забитую клячу. Они отличались ровно настолько, насколько сам Зайцев теперь отличался от себя самого, тогдашнего сосунка. Теперь он совсем иначе умел читать людей и понимать — тех, кого прочел давным-давно. «И ни черта тогда в них не понял», — с легкой грустью подумал он, глядя сейчас в лепной потолок с орнаментом, что упирался в фанерную стенку.
Экая штука человеческая мысль, дивился он, как она возводит свои города, населяет земли, создает из облачка живых людей. Вот уже брак Брусиловых нарисовался перед ним, как будто он сам был их соседом, слушал вопли за стенкой. Вернее, в таких браках жертва обычно молчит во время экзекуции. «Эксцесса», как выразилась Анна. Пока однажды жертва не восстает на изверга. И тогда поколачиваемая мужем женщина от отчаяния хватается за нож. Сколько таких несчастных получило свой срок, сокрушенно подумал он. Несмотря на смягчающее «состояние аффекта» и малолетних детей.
А что в таких случаях сделал бы поколачиваемый муж?
Галлюцинация все не тускнела:
— И когда я увидела эту его так называемую любовницу… — с отвращением выговорил голос.
Зайцев сел на постели. Любовница!
Голос Анны теперь звучал фоном, как отдаленное шипение набегающих на берег волн. Не мешал думать.
Неопытный следак, он тогда все сделал по инструкции. Опросил сослуживцев Брусилова («исполнительный», «аккуратный»), соседей по лестничной площадке («интеллигентные люди, тихо живут, как же еще?»). Потолковал с названными Брусиловым знакомыми с Васильевского острова, у которых он в тот вечер засиделся в гостях, пока не развели мосты и вечер не превратился в ночь, когда утонула Анна Брусилова. Никто не знал ни о какой любовнице. Все дружно удивились самому предположению. Все энергично протестовали. Знакомые с Васильевского — особенно. Он и она. Особенно она. Зайцев изо всех сил принялся наводить память на резкость. Старался вспомнить лицо, ее ответы, как она держалась. Тщетно. Память буксовала, как будто с увеличивающего изображение колесика сорвало резьбу.
Он выругался. Чертов идиот! В голове наступила полная тишина. Даже голос Анны умолк.
А потом заговорил:
— Что же мне делать? Что?
В дивном сопрано дрожали слезы.
— Я не хочу умирать. Не сейчас, когда все так…
— Что так? Прекрасно? — разозлился Зайцев на самого себя — ведь и галлюцинация была им самим. — Что именно? Муж, который решил вас убить? К чертовой матери все бросайте. Его в первую очередь.
— Но…
— Неужели вам мало письма? Куда уж яснее!
— Какого письма?
Зайцев устал. Хотелось заткнуть галлюцинацию. Но она, как туман, стояла в голове. Он стиснул кулаками виски:
