время сражения бестолково исполненный фланговый маневр всего за час превратил верную победу в позорное бегство, встал на бивак у подножия того, что местный крестьянин, которого они захватили в плен и заставили быть проводником, называл самыми высокими горами во всей германской области Шпессарт. Среди драгунов имелся молодой офицер по имени Иоганн фон Гриммельсгаузен, забияка и записной враль, одним из славнейших подвигов которого стала буйная гулянка в обществе английских наемников, случившаяся несколькими годами раньше, за что его стали звать на английский манер Джеком, хотя чаще именовали попросту Гансом.
Поскольку до мест, где шли бои, было далеко и местность не была затронута военными действиями, отряд по пути набрал много разнообразной провизии, а также несколько бочонков рейнского вина. Поэтому ночью воины славно ели и пили. Когда с едой было покончено, они призвали проводника, чтобы тот рассказал им о той местности, в которую их занесло. Он же, сообразив в конце концов, что гессенцы не собираются прикончить его, когда он станет не нужен (и, возможно, думая втайне о том, что, усыпив их бдительность своей услужливостью, он сумеет ускользнуть под покровом темноты, когда все уснут), с готовностью выполнял их требования.
– Прямо перед нами, и четверти мили не будет, находится Муммельзее, – на местном диалекте это означало Гоблинское озеро. – У него нет дна, и оно имеет особое свойство: что туда, в воду то есть, ни опустишь, оно превратится во что-нибудь другое. Ну, к примеру, ежели кто завяжет в платок несколько камешков и опустит их в воду на веревке, то вынет он или бобы, или рубины, или гадючьи яйца. Больше скажу, ежели камешков будет четное число, то и вынешь четное, а если нечетное – то все равно четное.
– Вот где жить-то хорошо! – заметил Ганс. – Сиди себе на бережку и делай из гальки рубины.
– Так ведь не угадаешь, что выйдет, – возразил крестьянин. – И могут получиться не драгоценные камни, а что-нибудь совсем другое.
– Даже если такое получится один раз из ста… Что ж, ради этого я готов сидеть на берегу много дней подряд.
Теперь уже несколько кавалеристов внимательно слушали, подавшись вперед. Даже те, кто держался поодаль и как будто не интересовался рассказом, прервали разговоры, чтобы не пропустить чего-нибудь важного. И крестьянин, слишком поздно понявший, насколько заинтриговал солдат, поспешно сказал:
– Но там очень опасно! Это ж то самое озеро, о котором Лютер говорил, что оно проклято, и если туда камень бросить, сразу начнется страшная буря с градом, молниями, громом и страшным ветром, потому что там, в глубине, сидит на цепи сам дьявол.
– Нет, дьявол сидит в Полтерсберге, – небрежно бросил Ганс.
– Полстерберг? – Крестьянин сплюнул. – Да что в тех местах знают об ужасе? Тут, поблизости, крестьянин один жил, так у него лучшая плужная лошадь ногу сломала, и он ее зарезал. Тут его любопытство обуяло; он притащил труп к озеру и бросил туда. Коняга, конечно, ко дну пошла, но тут же всплыла – живая, но изменившаяся страшно: изо рта торчали зубья, что твои ножи, вместо четырех ног стало две, зато появились крылья, как у громадной летучей мыши. Чудище завизжало, как от страшной муки, и улетело в ночь, неведомо куда.
А что хуже всего, когда труп упал в воду, он водой плеснул, она попала крестьянину в лицо и начисто ему глаза выжгла, так что он тут же ослеп.
– Откуда же он узнал, во что превратилась его лошадь? – с ехидной улыбочкой спросил Ганс.
Крестьянин открыл было рот, тут же снова закрыл и, помолчав немного, продолжил:
– А еще, говорят, были там два головореза; они принесли труп женщины, которую…
– Зачем нам слушать твои побасенки, если мы можем пойти и увидеть все своими глазами?
Раздался одобрительный ропот, и после недолгих уговоров, подкрепленных острием ножа, крестьянин-пленник повел отряд дальше.
До Муммельзее пришлось добираться по сильно пересеченной местности без всяких дорог, и поэтому настроение солдат за время перехода заметно ухудшилось (чего и следовало ожидать). Да еще их недовольство было направлено в равной степени и на мошенника-проводника, и на Ганса, потому что когда они немного поразмыслили, то решили, что он затеял эту прогулку не потому, что верил, будто здесь можно разбогатеть – с какой стати опытный вояка мог бы поверить в такое? – а просто из-за своей извечной любви к пакостям.
Ганс, не замечая их настроения, сразу направился к краю полуразрушенного каменного причала. В фуражке он нес пару горстей спелых вишен, которые он ел одну за другой и сплевывал косточки в воду.
– А это еще что такое? – спросил он, развязно ткнув пальцем в сторону наполовину ушедшего в воду и покосившегося на один бок большого камня почти прямоугольных очертаний. Он был отлично виден в свете висевшей в безоблачном небе полной луны, от которой даже глубокой ночью было светло, как днем.
– Еще когда мой дед был молод, – сказал крестьянин с такой готовностью, будто стремился восстановить добрую репутацию, – герцог Вюртембергский приказал сделать плот, спустить его в воду и измерить глубину озера. Но когда свинцовое грузило утащило в воду восемь соединенных мерных канатов, но так и не достало дна, так вот, тогда плот, против всех свойств дерева, начал тонуть. Все перепугались до смерти и кинулись спасаться на берег. Выбраться на берег сухим не удалось никому, и, говорят, к старости все, кто был тогда на плоту, жестоко страдали от тяжких болезней.
– Значит, говоришь, это плот?
– Если присмотритесь, то даже увидите вырезанный на многих бревнах герб Вюртемберга. Конечно, подстерлось, но видно еще хорошо. – Крестьянин выразительно указал на какие-то чуть заметные узоры, которые доверчивый человек и впрямь мог бы счесть гербом.
