разорение холодильника.
— Отобедал уже, — сообщил Кузьмич и неодобрительно глянул на Родьку, который сразу потянулся к квасу. — Благодарствую.
Тот мигом отдернул лапы от бутылки и метнулся за стаканом для гостя.
— Гоняй его, — посоветовал мне Кузьмич, ткнув пальцем в моего помощника. — А то на шею, стало быть, сядет. Да. Ишь пройда такая!
Потом он степенно пил квас. Медленно, дергая кадыком, стакан за стаканом. Отдувался, отфыркивался, вытирал пот, стекающий с лысины.
— Жарко, — после третьего стакана сообщил он мне. — Душно тут, в городе. Сколько лет живу, а все никак не привыкну. У нас-то, в деревне…
И снова припал к стакану.
Я с уважением смотрел на него. Маленький-маленький, а сколько влезает, а? Да, крепка старая гвардия!
— Значит, Хозяева кладбищ? — допив очередную порцию, без какого-либо перехода спросил у меня Кузьмич. — Разные они. Но скажу так — злить их точно не стоит. Сила за ними есть, и немалая. Пусть и в границах, стало быть, только их погоста, но немалая.
— Поподробней бы, — попросил я его. — Если время есть, если мы вас не задерживаем.
— Есть, — посопев, сказал Кузьмич. — Разъехались у меня почти все по дачам да по югам. Пустой подъезд стоит, почитай.
— Везучий, — протянул Вавила Силыч завистливо. — И ведь ни одного запойного у тебя нет. Невиданное дело.
— А все почему? — Кузьмич воздел вверх кривой палец. — Работу свою делаю как должно. С душой! Кабы все так поступали, давно бы посох в нашем районе был, а не на «Соколе».
— Что за посох? — не смог удержаться от вопроса я.
— Деревянный, — пояснил Кузьмич. — С камушком в навершии. Он в свое время тому домовому принадлежал, который за палатами самого боярина Кучки следил. А с его палат-то вся Москва пошла, вон как. Его, посох этот, лет полтораста назад нашли, когда палаты раскопали, и с тех пор он по рукам и ходит. Какой, стало быть, уголок города под Новый год старейшины лучшим признают, тому он до следующей зимы и достается. А с ним и удача приходит, вот так-то. Счастливый этот посох.
— И по каким критериям идет оценка? — еле удержался от смеха я.
— Чистота в районе, — загнул палец Вавила Силыч. — Порядок. Чтобы смертоубийств не было. Там много всего.
— Опять же, у кого деток за год больше народилось, — добавил от себя Кузьмич.
— Святые угодники, — опешил я. — А вы-то как тут? С какого, извиняюсь, бока?
— Если район тихий, спокойный, то и на душе у людей хорошо, — совершенно серьезно ответил мне Вавила Силыч. — А когда у людей на душе хорошо и в дому ладится, то они всенепременно деток делают. Без них и дом не дом, и семья не семья.
— Хорошо еще вечером по зиме электричество отключить, — добавил Кузьмич. — Очень способствует этому делу.
Я только головой помотал. Очень меня впечатлило это все. Нет, вы только вдумайтесь — у них, оказывается, есть переходящий деревянный посох. С камушком в навершии.
— Ладно, это все наши хлопоты. — Кузьмич вытер пот с лысины, а после поправил на ней пластырную нашлепку. — Давай о твоем интересе поговорим.
— Было бы здорово, — пододвинулся поближе к нему я. — Если можно — поподробнее.
— Что знаю — расскажу, — кивнул Кузьмич. — Не сомневайся.
А знал он и на самом деле немало, поскольку рассказ затянулся на добрых полчаса.
Лесовик был прав — при каждом кладбище есть свой Хозяин. Как правило, им становился тот, с кого оно началось, покойник, который был на нем похоронен первым. Но тут был нюанс — для этого кладбище уже должно было являться именно что кладбищем, то есть иметь некую ограду, которая отделяла бы мир живых от мира мертвых, вот потому-то у тех лесных туманных нежитей старшего и не имелось. Их, похоже, просто зарыли в землю, не придав месту упокоения официальный статус. Нет его — нет и Хозяина.
Причем если первой хоронили женщину, то она в счет не шла, Хозяином мог стать только покойник мужского пола. И даже когда место его упокоения съедало время, руша надгробие и все, что к нему прилагалось, то он все равно оставался тем, кем являлся, и просто находил себе другую могилу. Как правило — постарее и повнушительнее обустроенную. С монументом там или даже с мавзолеем. Все-таки руководитель, как ни крути. Пусть и потусторонний.
Именно он, Хозяин кладбища, Костяной царь, как его еще называл Кузьмич, решал все на своей земле. Нет, была еще дирекция, охранники и прочие служители, но то все дела людские, его не касающиеся до поры до времени. Но не дай бог людские дела вставали поперек его воли. Тут живым, кормящимся при мертвых, завидовать не приходилось, гнев Хозяина всегда был страшен. Особенно же лихо приходилось тем, кто пытался посягнуть на добро покоящихся в земле. И если забулдыг, которые допивали водку, оставленную на погосте родственниками, тот Костяной царь, о котором рассказывал Кузьмич, еще терпел, то кладбищенских воров, особенно тех, кто не ограничивался венками и цветами, а вскрывал могилы, карал безжалостно, причем дважды. Сначала — в живом виде, когда, прежде чем убить, гонял их по дорожкам до посинения, а после — и в посмертии. Тела ворюг увозили в морг, а душа оставалась там, где грабитель принял смерть. И назвать ее судьбу легкой никто бы не рискнул.
