Дым

— Вот этот. Ведь это он перебил лапы Нотт? Возьмите его. И непременно прихватите ружье.

Толстяк кивает и приказывает одному из подручных передать ружье коллеге. Кажется, он хочет сказать что-то еще, однако оно уже направилось к двери с удивительной скоростью. Походка у него как у марионетки: тело изломано, немощно, но не оно двигает им, а что-то иное. По лестнице оно сбегает совершенно беззвучно.

Человек с ружьем и толстяк идут следом. Оставшиеся молча мнутся на кухне, пребывая в полной растерянности. Их трое. Им не дали никаких указаний. Лишь через минуту они наконец выражают свое замешательство словами. Один начинает проверять шкафчики — в поисках «какой-нибудь еды». Потом завязывается спор. Первый уверен, что меня нужно забрать с собой; второй заявляет, что их «долг — вернуться на свой пост». Третий же настаивает на том, что нужно следовать за шефом, «быстро, тайком»: мол, они «и так уже потратили слишком много времени впустую». Спорят беззлобно, каждый аккуратно выкладывает свои доводы и с готовностью выслушивает товарищей — точно это игра в карты. В конце концов они понимают, что время ушло и начальника уже не догнать; то ли лень, то ли принципы не позволяют им арестовать старую, избитую женщину. И тогда они уходят, не сказав мне ни слова и забыв закрыть за собой входную дверь.

Собаку они тоже забывают. Животное полулежит-полусидит на своей тележке. Пасть обвязана ремнем.

Убедившись, что все ушли, я соскальзываю с табурета и сажусь на корточки рядом с собакой. Она рычит, потом скулит; с брылей течет слюна. Так мы и сидим бок о бок: собака с переломанными лапами и я со своим заплывшим глазом. Когда во мне снова поднимается, словно горячка, страх, я затапливаю нас обоих дымом.

Фабрика

Ливия никак не может умолкнуть. Им попалась открытая повозка, и ей приходится кричать, перекрывая перестук колес и копыт по мостовой, наклоняться вперед и перегибаться через колени Чарли. Кучер на козлах то и дело погоняет свою клячу, едва не врезаясь в углы, и тянет шею, прислушиваясь, а может, просто хочет посмотреть на нее — благородную даму с грязными волосами и двумя бродягами в качестве спутников. Его котелок, которым питалось множество поколений моли, потемнел от дождя.

— Он словно разлил на полу петроль! — снова кричит Ливия. — Взрыв — заразительный: перескакивал с одного на другое. Как будто он никогда не кончится.

Она поднимает подбородок кверху, рубит рукой воздух, не давая Чарли задать вопрос, который тот уже не раз пытался вставить.

— Себастьян говорил о фильтрации. Об отделении греха от примесей и воды. Вот чем он занимался в канализации. Создавал гигантское сито для сбора лондонской сажи! Вычерпывали все сточные колодцы, выкапывали отложения со дна реки, собирали все преступления, что накопились за два с половиной столетия. И теперь они хотят это оживить!

На всем протяжении ее монолога Томас сидит тихо, слушая лишь краем уха — ушел в себя. Его ужас немного притупился, уступив место чему-то более глухому и медлительному. Томас разглядывает свою кисть — правую. Кисть распухла до размеров дубины, пальцы стали такими толстыми, что кажутся слипшимися, все, кроме мизинца — он изогнут и торчит над остальными. На костяшках кровь, его или Джулиуса. Скорее всего, и та и другая, смесь. Кровные братья. В детстве он читал книгу о том, как два мальчика разрезали себе ладони тупым перочинным ножом. Повозка наклоняется, Томаса бросает на Чарли. Мысли его тоже перекидываются на другой предмет. Он понимает, что ему нужно помочиться.

Убийца. Забавное слово. Указывает не на производимое действие, а на способ существования. На профессию. В некоторых ремеслах профессия передается от отца к сыну. Говорят, будто его отец в ярости убил другого человека. Одного из арендаторов. По слухам, там имели место клевета, выпивка, таверна. Оловянная кружка, подобранная с пола. Оловянная кружка. А вот это правильно. Его отец знал, как уберечь руку.

Живя дома, Томас называл лжецами всех, кто говорил об этом. Лжецы! — и испепелял их взглядом, с дымом на губах. И постепенно при нем перестали упоминать о его отце. Теперь он пытается догадаться, сидел ли его отец, потом на табурете в таверне, возясь с ноющим запястьем и злясь на неуместные позывы мочевого пузыря? Томас этого никогда не узнает. Из тюрьмы отец послал всего одно письмо — завещание, гласившее, что он оставляет сыну в наследство кожаные охотничьи штаны и пальто из овечьей шерсти. Томас пока еще не дорос ни до одного, ни до другого.

«Итак, — говорит он сам себе, — я вступил в наследство. Нужно было лишь немного повзрослеть. А потом я отдался ему, как кабан — гону».

Но легкость его нисхождения в порок — не самое худшее. Всю свою жизнь он знал о том, что имеет такую склонность. Мальчик с характером; ярость, как верный пес, всегда сопровождала его.

Хуже всего то, что это весело. Это весело — отдаваться на волю дыма. Отбросить все ограничения. Раздеться донага, приняв вид, в каком ты явился в мир, и стать существом чистого желания. Ибо Томас кое-что открыл для себя. В сердце дыма он нашел непосредственность детства, того возраста, когда ребенок еще не овладел словом. Как идеальна, как естественна жизнь там, где последствий не существует. Его распухшие кулаки, жар тела Ливии под его