Дым

— В мать, — говорит юноша-марионетка. — Накажите мать.

Он канючит, как ребенок, выпрашивающий лакомство; показывает пальцем, сломанным в основании и оттого выгнутым вбок там, где палец не должен гнуться.

— Мать. Мама. Сейчас, сейчас, сейчас!

Его язык лезет Босуэллу в ухо.

Но Босуэлл колеблется.

— Трудный выстрел, — наконец говорит он. — Мешает ферма. — И, спустя мгновение: — Может, ребенка?

И да поможет мне Бог, в глубине души я знаю, что он прав. Если мы хотим положить этому конец (чем бы это ни было), если хотим сорвать этот инфернальный план, так будет надежнее. Ребенок — ключ ко всему. Ашенштед и леди Нэйлор заплатили целое состояние, чтобы тайком привезти его в Англию. Даже сейчас она все время поглядывает на мальчика, будто чего-то ждет — какого-то откровения или события. Как только он будет уничтожен, мы сможем арестовать ее в удобный для нас момент. Она — леди, принадлежащая к высшей знати, и имеет право на суд. Ребенок — совсем другое дело. И в конце концов, это наш долг. Во имя королевы и отчизны, ради блага государства мы обязаны исполнить его.

Босуэлл смотрит на меня своими глазами, застланными дымом. В них читается нетерпение. Он ждет приказа от командира. Я посылаю ему ответный взгляд. По другую сторону решетки, в той части помещения, которая нам не видна, раздается оклик — расстояние съедает слова. Леди Нэйлор встает и что-то отвечает; в руке, попавшей в наше поле зрения, она держит короткоствольный пистолет. Она делает шаг, жестикулирует, распоряжается. Патрицианским тоном.

Дым ее сына заполняет наши легкие.

Босуэлл пробует его, лижет, принимает решение. Его палец ложится на спусковой крючок. Моя ладонь бьет по стволу, когда пуля уже движется внутри его: я чувствую горячую дрожь ее полета. Между прочим, это государственная измена, не больше и не меньше, намеренный срыв возложенной на меня миссии. Чем это вызвано? Порядочностью, должно быть, нелюбовью к смерти. Выходит, ведьмоискатель во мне утратил бездушную любовь к законности. Слишком долго я пробыл директором школы.

Выстрел оглушает меня. Пуля попадает в стол, взрывается стекло. Дальше все происходит очень быстро. Босуэлл готовится сделать второй выстрел, но Джулиус забирает у него ружье. Не вырывает его, не отбирает — просто берет в свои переломанные руки. Берет, разворачивает, замахивается им и на один дюйм погружает в лицо Босуэлла. Тот испускает дух еще до того, как касается земли. Черное облако выскакивает из него и тут же льнет к груди Джулиуса, как пес, поменявший хозяина. Затем Джулиус направляет дуло на меня.

Он дает мне время вытащить кольт. Бог знает, что за мысли сейчас мелькают в его голове, но на лице отражается не ненависть, а угрюмая обида из-за того, что он не получил желаемого. Я нашариваю кобуру, достаю оружие, но не могу продеть палец в спусковую скобу. Заканчивается все тем, что я роняю револьвер. Упав, он вращается между моих ног.

Джулиус стреляет в меня. Он попадает в мой толстый живот, туда, где ремень пересекает пупок. Я падаю не сразу, как бы запоздало, и смотрю, как он возвышается надо мной: рот широко открыт, оттянутые губы обнажают беззубые десны. Он вкушает дым, идущий из моей раны, как пар из трубы отопления. Проходя через его тело, дым меняет цвет и становится вдвое гуще; разворачивается за его спиной словно флаг. Джулиус стоит и пьет меня, пока его пальцы взводят курок для следующего выстрела.

Вдруг за его спиной кто-то появляется. Тот, со скучным лицом зеленщика. Я сразу понимаю, что это не человек. Он не дымит. Стоит по ту сторону металлических прутьев, в одном футе от Джулиуса, стоит в гуще его дыма, в самой сердцевине, и не добавляет ни капли собственного. Доброе лицо, как выясняется на близком расстоянии: полное, румяное, безволосое. Зеленщик просовывает руку между прутьями. В ней зажато оружие миледи: беретта, с двумя стволами, с орнаментом на коротком дуле. Кончик пистолета вжимается Джулиусу в шею.

Возникает пауза, момент сговора, желание загадывается и исполняется — юноша и зеленщик обмениваются взглядом. Два монстра из соседних преисподних: один не дымит, второй истекает первобытной алчностью. Потом звенит выстрел. Когда Джулиус падает, я замечаю в его дыме нечто новое для себя, нечто первоосновное и вездесущее, чего не замечал раньше. Это растворитель, в котором осаждается все его зло. Это ненависть к самому себе, жажда саморазрушения. Отчаянное стремление найти покой. Джулиус падает лицом вперед, на решетку; опускается на колени перед зеленщиком. Тот поворачивается ко мне. Пистолет поворачивается вместе с ним. Зеленщик спокойно целится в мое тело.

Меня он тоже застрелит. Я вижу это по его лицу. И сделает это хладнокровно, добродушно, без страсти или эгоизма, не для себя, не из злости, не из торжества и не из желания сражаться за правду. Он сделает это просто потому, что, оставшись в живых, я смогу причинить вред ему и тем, кто ему дорог, а умерев, не смогу.

Потом он видит, что я уже мертв, и отворачивается. Я смотрю ему вслед с ужасом и восхищением. Возможно, за такими, как он, будущее. Пожалуй, государству они придутся по нраву.

Из зеленщика получится хороший слуга.