— Все ее заметки сделаны на французском. А вон там собрание научных трудов. Книги на немецком, итальянском, русском — на каком хочешь. Наверняка почти все нелегальные. И вот еще что, смотри.
Томас тянет Чарли к стеклянному стеллажу в углу. На нем тоже помещаются аптекарские бутыли. Все снабжены этикетками с именем и датой, все содержат черное вещество, скорее жидкое, чем порошкообразное.
Сажа.
Томас открывает дверцу стеллажа и поочередно показывает на некоторые склянки.
— Джеймс Харди, помнишь такого? Нет? Судейский клерк. Обвинен в убийстве жены и детей. Газеты долго писали о нем. Это было два-три года назад, в Хексхэме, на севере. Его повесили. — Он проводит пальцем по этикетке. — В день моего рождения, поэтому я и запомнил. А здесь Энн Макнамара. О ней ты должен знать.
Да, Чарли знает.
— Она сожгла церковь в Ипсвиче. Погибло больше полусотни человек. Сказала, что взяла идею из какой-то книги. Помню, родители обсуждали ее процесс.
— Приговорена к смерти. Забыл дату, но готов поспорить, что именно она стоит на бутылке. Начало прошлого лета.
Чарли читает надписи на бутылях в стеллаже. Всего их более двух дюжин.
— Ты думаешь, все они…
— Да.
— Все они преступники. Убийцы.
— Да. Она собирает с них сажу, после казни.
От слова «собирает» Чарли становится неуютно. Про дьявола тоже говорят, что он собирает души.
— Еще что-нибудь нашел, Томас?
— Предметные стекла для микроскопа. Сажа, капли крови, кусочки тканей. Крошки табачной смеси из тех сигарет: она их надрезала и изучила содержимое. Медицинские книги, анатомические атласы. Из всего, что я видел, на английском был только рукописный трактат о какой-то хирургической процедуре. Но при свете луны его трудно читать. И еще вот это.
Томас берет из рук Чарли лампу и направляет ее на другую полку. Ее луч падает на ряд стеклянных банок с какой-то жидкостью — слишком зловещего вида, чтобы быть простой водой, — в которой зависли, словно невесомые, странные пятнистые объекты. Чарли не сразу понимает, что это внутренние органы. Легче всего опознать легкие и печень, известные по школьной столовой, где потроха подаются почти ежедневно. В консервирующем растворе губчатые ткани кажутся бледными и разбухшими.
— Человеческие?
Томас пожимает плечами. Какие могут быть вопросы? Вряд ли леди Нэйлор интересуется органами животных.
Из передней комнаты доносится голос Ливии:
— Пора идти.
— Еще одна минута. — Томас поворачивается спиной к банкам и направляется в самое дальнее помещение, таща за собой Чарли.
Луч света опережает их. А мальчики так и не смогут переступить через порог.
По размеру и облику комната похожа на предыдущие: квадратная, отделанная деревянными панелями, с узким окном, закрытым на ночь. Тут тоже много столов и полок, научных трудов, инструментов. Пыльное полотнище скрывает какой-то массивный механизм.
Но все внимание Чарли и Томаса обращено на альков или чулан в дальнем конце комнаты. Этот закуток недостаточно просторен, чтобы счесть его отдельной комнатой, и отделен от основного пространства рядом железных прутьев с вделанной в них дверью — ровно такой ширины, чтобы мог пройти один человек. За решеткой видны койка, табурет, ночной горшок. На полу лежит маленький пышный коврик, выглядящий совершенно нелепо в этой обстановке, а стены оклеены золотисто-розовыми обоями с силуэтами дам в бальных платьях, застывших в разных позах. Когда лампа мигает, кажется, будто танцовщицы выделывают па. Койка, слишком короткая и узкая, чтобы быть удобной, застелена чистым бельем. На уровне шеи, запястий и щиколоток к металлическому каркасу приторочены кожаные ремни. В стену на высоте горла вделан стальной обруч.
Целую минуту мальчики завороженно разглядывают клетку. Чарли снова и снова направляет лампу на обои, на койку, на горшок. Почему-то именно ночной горшок вызывает у него непередаваемый ужас. В отсутствие узника горшок воплощает собой все зло, все унижение, которые порождены этой клеткой.
— Пора идти, — тихо зовет их Ливия через мрак трех комнат.
Мальчики без единого слова разворачиваются и идут к ней, охваченные угрюмым негодованием.
Перед тем как Ливия открывает дверь, они гасят лампу. В темном длинном коридоре тихо. Ливия запирает замок; напряжение оставляет ее, будто она скинула жесткий корсет.
