Ливия прячет ключ в кулак и ведет мальчиков обратно в их комнату — и вдруг загорается свет. Точнее, сдвигается колпак с уже горящей лампы, и луч, усиленный его полусферической зеркальной поверхностью, заливает всю троицу сиянием. Они застывают, мигают в ослеплении, но успевают различить силуэт человека за лампой, в дюжине ярдов от них. Потом колпак опускается так же быстро, как был сдвинут. Опять сгущается тьма, в которой слышатся удаляющиеся шаги. Все происходит настолько быстро, что нет времени решить — надо ли удирать или бросаться в погоню. Когда после этих резких перепадов зрение возвращается к ним, уже слишком поздно. Мальчики продолжают шествовать в свою комнату с подчеркнутой неспешностью.
— Мне очень жаль, — говорит Чарли Ливии, когда настает время расходиться. Жаль, что навлекли на нее неприятности. Жаль, что втянули ее в свое преступление. Жаль, что им недостало ума совершить задуманное и остаться незамеченными.
Но выражение лица Ливии лишает его слова всякой силы. Видно, что обвинения девушки в свой адрес сменяются смиренной гордостью: гордостью за суровость наказания, которое она уже начала изобретать для себя.
— Нет нужды помогать мне завтра в уходе за отцом, мистер Купер. Доброй ночи, мистер Аргайл.
Слова звучат так же сухо, как констатация смерти в устах коронера.
Сон не идет. Лежа в темноте на кроватях, разделенные двумя шагами и стенами, которые мы воздвигаем вокруг наших мыслей, они прислушиваются к дыханию друг друга. Разговор прерывается долгими минутами тишины.
— Кто это был там, с лампой?
— Леди Нэйлор. Или Торп, или Джулиус, или Прайс. Какая разница? Так или иначе, она узнает.
В комнате слышится шорох, словно что-то или кто-то ползет по льняной простыне. То ли Томас водит рукой по одеялу, то ли мышь копошится в изножье матраса. Чарли хочет зажечь свечку и выяснить, в чем дело. Но от холода его конечности будто налились свинцом. Он начинает говорить, чтобы нарушить молчание, заглушить этот шорох.
— Зачем ей столько сажи? — спрашивает он.
— Не знаю. Но баронесса собирает ее свежей, с убийц, сразу после их смерти.
Затем голос Томаса меняется, становится каким-то более юным. В темноте легко вообразить его ребенком, лет двенадцати, с глазами, в которых горят страх и непокорность.
— Она собирает сажу, самую темную, какую только может найти. Но тогда для кого та клетка, Чарли?
Чарли отвечает не сразу. Он вспоминает железный обод, торчащий из стены, высоко над койкой. Видимо, обод слишком узок для шеи Томаса.
— Она не стала бы делать этого, — говорит он наконец.
— Мы ничего не знаем о том, что стала бы или не стала делать леди Нэйлор.
— Тогда мы должны сделать то, что обещали. Уехать. Сегодня же.
В ответ Томас зажигает свечу. Он держит ее близко к лицу, тени бегут вверх, мимо опухших губ и разбитой брови. Голос его звучит спокойно и задумчиво:
— Если по-другому никак… ты понимаешь… Если только так можно побороть дым, раз и навсегда. Если ей не хватает лишь последней крошки сажи…
Чарли следит за тем, как эта мысль зреет внутри Томаса. Он не пытается возражать другу и говорит лишь одно:
— Она не попросила.
— Может, еще работает над этим.
— Может быть. Тогда она напишет тебе письмо, когда будет готова.
Лицо Томаса неподвижно, как камень. Потом на него пробирается улыбка.
— Письмо?
— Да. Нижайше просим согласиться на то, чтобы вас убили. Будем премного благодарны. Ждем скорейшего ответа.
Оба хихикают. Это приносит им облегчение.
— Ты прав, Чарли. Надо убираться отсюда. — Потом: — Но куда мы поедем?
— Ко мне. Мои родители сегодня отправляются в Ирландию. Но леди Нэйлор не обязательно должна об этом знать. Дом будет в полном нашем распоряжении.
Томас некоторое время молчит.
— Она может не отпустить нас, — говорит он в конце концов.
— Может, — согласен Чарли. — Но тогда мы поймем, что у нее на уме. — Подумав, он добавляет: — Я из Куперов. Перворожденный сын восьмого графа Шефтсбери. Трудно будет сделать так, чтобы я исчез бесследно.
