— Я голоден, мастер Ренфрю.
Ренфрю смеется:
— Я тоже. Что ж, придется подождать, ужин важнее. Все за стол! Вижу, вы уже познакомились с моей племянницей. Элинор, пожалуйста, поставь на стол еще один прибор. Умница. А я пока умоюсь. Да и вам не мешало бы воспользоваться мылом, мистер Купер. Прошу вас, успокойте меня: вы ведь не сажей покрыты?
Ужин весьма скромен: хлеб, сыр, квашеные овощи. Хлеб подсох, масла не подали, как и десерта. Ренфрю усаживает Чарли напротив себя, а племянницу — справа от своего стула. Затем мастер этики и дыма произносит краткую молитву, нарезает хлеб и приступает к еде. Ужин проходит в почти ритуальном молчании. Чарли, подавленный тишиной, изо всех сил старается не стучать вилкой и ножом. Девочка тоже ест крайне аккуратно и ни разу не поднимает взгляда от тарелки. В какой-то момент она резко прекращает есть, кладет на стол кусок хлеба и тянется к своей груди, чтобы снова повернуть колесико, выступающее из металлической конструкции наподобие нароста. После этой манипуляции ее тело сотрясается от странного спазма. И опять на глазах девочки выступают слезы. Ее дядя наблюдает за всем без малейшего удивления и затем спрашивает ласково:
— Ты дымила, дорогая?
Девочка в ответ не говорит, а шепчет, глядя в тарелку:
— Один раз, кажется, чуть не началось.
— Очень хорошо. Можешь идти в свою комнату. Тебе давно пора спать.
Племянница послушно отодвигает стул — с превеликой осторожностью, — поднимается, собирает со стола свою тарелку и приборы и выходит. Все это она проделывает очень медленно, словно борясь с соблазном взять и убежать. После ее ухода Ренфрю тоже откладывает нож и вилку и обращается к Чарли:
— Милое дитя. Дочь моего брата. Родители умерли, когда она была еще младенцем. Со временем я очень полюбил ее. Что бы вы сказали о ее возрасте?
Чарли прикидывает:
— Девять?
Ренфрю улыбается. Горделивая улыбка странно смотрится на его кротком лице. После некоторого замешательства Чарли догадывается, чем гордится учитель.
— Она не дымит.
— Вот именно. — Лицо Ренфрю озаряется внутренним светом, как это было после Лондона. — Считается, что самоконтроль недоступен детям до тринадцати, четырнадцати или даже пятнадцати лет, и даже потом он не бывает полным. Но девочке восемь лет, и она не дымила более шести месяцев. Видите ли, я разработал собственную педагогическую систему.
— Корсет?
— Корсет — небольшая, хотя и важная часть системы. Между прочим, это тоже мое изобретение: я вдохновлялся устройством, которое увидел во время одного из своих путешествий по миру. В Италии. Сначала я применял корсет для исправления осанки. Но оказалось, что он еще полезнее для исправления души. Понимаете, колесико затягивает корсет, хоть и совсем чуть-чуть. Это причиняет боль, совсем несильную. Со временем Элинор научилась управлять колесиком самостоятельно, чтобы удерживать тело от соблазна. В скором будущем этот корсет полностью изменит воспитательный процесс. Нужно только, чтобы пришло новое правительство, которое позволит применять такие новшества.
Ренфрю наблюдает за тем, что отражается на лице Чарли, и спокойно улыбается:
— Не стоит жалеть Элинор, мистер Купер. Она вполне привыкла к корсету. За два года Элинор достигла больших успехов, и теперь ей позволено снимать корсет на ночь. Правда, она нечасто пользуется этим разрешением.
Он поднимается, ведет Чарли к креслам у окна и наливает два стакана воды из простого глиняного кувшина.
— Но довольно об этом. Настало время раскрыть вашу удивительную тайну. Вы появляетесь на пороге моего дома на ночь глядя, спустя неделю после вашего исчезновения. Грязный, как воробей. Вид у вас, уж извините, весьма подозрительный. Что с вами случилось? И почему вы здесь?
Чарли начинает с того, о чем говорить проще всего: как на них напали, как застрелили кучера и ранили Томаса, как они убежали в лес и как их спрятали «добрые люди». Он не объясняет, почему они не связались ни с кем после нападения; не упоминает об одичавшей женщине, которая помогла остановить кровотечение Томаса, не говорит ни слова о рудокопах и неделе, проведенной под землей. Ренфрю расспрашивает о визите к Нэйлорам и о здоровье барона, и ответы Чарли становятся все более уклончивыми. У него чешутся лицо и руки, которые он оттирал мылом здесь, у Ренфрю, и он ощущает себя голым под ярким сиянием газовой лампы, без защитного слоя угольной пыли. Ренфрю в своей спокойной, последовательной манере пытается добиться от него все новых подробностей, и тогда Чарли наклоняется вперед и смотрит учителю прямо в глаза.
— Мистер Ренфрю, я не могу рассказать вам очень многого. С меня взяли честное слово.
