краях.
— Славная картина, — приветствую их я, скрывая облегчение за развязным тоном. — Два ирландца воруют кроликов на чужой земле. — Я спешиваюсь. — Да ладно, поле не мое, не тряситесь так. Я такой же путник, как вы. Усталый. Ну что, друзья, не поделитесь ли крольчатиной, коли она досталась вам бесплатно?
Эти двое — выпивохи. Обычно я не употребляю спиртного, но здесь, у костра, слушая их говор и смех, принимаю протянутый кувшин и делаю глоток, потом еще и еще. В желудке вспыхивает пожар, а ночь приобретает странную отчетливость. Затем я сую под язык леденец. Вкус спиртного окрашивается травяной горечью.
Что до ирландцев, они перестали меня опасаться. Теперь они видят во мне добычу: богатого дуралея, который только и ждет, чтобы его ограбили. Я же, со своей стороны, слишком занят своими мыслями, чтобы развеять их заблуждение. Когда один из них, будто ненароком, придвигается к куче, которая получилась из седла и сумок, из темноты выскакивает Нотт и утыкается в него мордой, пониже живота. Я сам обучал ее, и мне хорошо знакомо это ощущение: влажное звериное дыхание проникает через белье, добираясь до тела. В такой момент кожа кажется тоньше бумаги. Негодяй начинает дымить, очень слабо, а моя сука виляет хвостом.
— Да я ж ничего дурного не делал, — тянет он недовольным тоном, хотя застыл как каменный. — Всего-то хотел глянуть на ружье. Такого и не видал никогда. Небось заморское?
— Что ты понимаешь в ружьях?
— Отец был оружейником. А я так и не выучился.
Значит, сын ремесленника, оставшийся не у дел. На краткий миг меня обуревает острое желание рассказать ему о винтовке, ее телескопическом прицеле, о точности боя на четыреста ярдов. Немецкая. Запрещенная у нас.
Но это не стремление похвастаться, а соблазн признаться во всем, мальчишество, слабоволие. И я понимаю, что внутри этой слабости, наподобие шипа, таится еще одно желание, более темное по своей природе и гораздо более сильное, которое давно уже нарисовало собственную картину того, чем закончится эта ночь.
— Лучше ничего там не трогать, приятель.
Но ирландец почуял мои колебания, как и Нотт. Собака отступила и смотрит на меня непонимающе, а вот бродяга медленно, но с беззастенчивым нахальством опускается на колени рядом с моей седельной сумкой и ощупывает ее раздутые бока. И вновь меня обуревает желание выдать себя.
— Ну давай, — говорю я, посасывая леденец. — Вынимай, раз невмоготу.
То, что он извлекает из сумки, кажется (даже мне, уже несколько дней знающему о его существовании) человеческим лицом без костей, которое обработал кожевник. Глаза — стеклянные диски в латунных оправах. На месте носа и рта — нарост в виде длинного влажного чулка, который заканчивается чем-то вроде насадки для садовой лейки. В этот момент налетает порыв ветра и наполняет маску воздухом. Потом резина опадает и мертвой тряпкой повисает в руках ирландца.
— Что это? Какая-то маска?
Я вспоминаю, как звучит мой обычный голос, и отвечаю с заметной хрипотцой:
— Респиратор. Его придумал человек по имени Дьёрдь. Венгерский изобретатель. Он хотел сделать такую штуку, которая защищала бы солдат от безумия битвы. Получился респиратор, который фильтрует дым. Только в нем трудно дышать. И кто вообще сказал, что солдаты должны быть в здравом уме на поле боя? — Я умолкаю, глядя на маску, которая уставилась на меня очками в латунной оправе. Каждое дуновение ветра приносит крупицу жизни ее резиновым щекам. — Но сейчас респиратор работает по-другому. Друг нашей семьи внес изменения.
Однако ирландец потерял интерес к моим объяснениям и вынимает мягкую флягу, уложенную рядом с маской. Фляга тяжелее, чем он думал; гибкая горловина повисает в его кулаке, а днище разбухло, как женский зад. Бродяга откручивает пробку, принюхивается к содержимому, выдавливает каплю себе на ладонь.
— Что это? Деготь? Сажа?
Боль, говорю я. Гнев. Обрывки детства. Младенчество; годы, не оставшиеся в памяти. Разлитые по флягам в неразбавленном виде.
Непонятно, как я это говорю: вслух или про себя.
Он смотрит на меня, пожимает плечами и убирает флягу на место. Его взгляд возвращается к оружию, к угловатому прикладу в кованом серебре. Один только кожаный чехол стоит пять гиней.
— Мы не воры, — бормочет он; чтобы убедить в этом себя или меня, разворачивается на каблуках и возвращается к костру. Там он предлагает мне сделать еще один глоток из его кувшина. — Нет, не воры.
И без всякого предупреждения, скинув башмаки, чтобы выскрести грязь между пальцев, он затягивает песню, пронзительную и заунывную. Когда он заканчивает, его товарищ, до сих пор молчавший, обращается ко мне, покусывая травинку.
— Со всем уважением, сэр, — улыбается он, — вы уж не позволяйте моему брату портить ночь этим жалким блеянием. Лучше расскажите нам
