долю в производственных мощностях, теперь мое мнение считается значимым. Так вот, мое значимое мнение: я не буду платить обществу своей жизнью ради переделки Марса. Я не чувствую этой вины, я — с другой стороны палки.
Сироты появились, возможно, благодаря тому, что я однажды забрал скафандр погибшего переселенца со склада в Мертвой колонии, оставшегося после раскопок, снарядил его компонентами со свалки за поселком и ушел из дома, не тронув доверенный мне производственный пул.
Я объявил себя первым и единственным настоящим марсианином. Да, я просто решил, что буду выжившим одиночкой Мертвой колонии. Я назначил себя достойным преемником первопоселенцев и не желал больше знать мою семью унылых террареформаторов. Теперь я имел право на собственное мнение — а прочим стоило бы заткнуться. Их здесь и близко не было, когда мои предки тут загибались.
Надо ли говорить, что на такую наглость ни у кого не нашлось ответа? В первые дни я гнал и не такую ересь, может, меня извиняет то, что тогда мне было чуть больше восьми лет.
Почти три года я шлялся по Марсу, ездил на попутных грузовиках, летал в контейнеровозах, предсказывал погоду, заклинал духов пустыни и успокаивал души на второпоселенческих кладбищах. Чистил солнечные батареи и раскрашивал скины скафандров в только что выдуманные племенные орнаменты. Искал воду и успокаивал бури. Набивал дальнобойщикам охрой татуировки с лицом Сфинкса, пел песни в новых городах. Я чувствовал, что дремлющий древний Марс заметил меня, мои деяния, ведет моей рукой и слышал согласие в тихих голосах подпевающих мне песчаных бурь.
Разряд прошел в стакане с чистой водой, и неожиданно выпал осадок. Как сказали бы пославшие нас сюда земляне — «случился скандал в благородном семействе». Нас таких оказалось достаточно, чтобы вызвать публичную дискуссию об отказе нам в праве учитываемого мнения, а мой народ — свободный и молодой, совсем еще дети по земным меркам и самостоятельная молодежь — по местным, — тем временем уже пустился во все тяжкие.
Уходили из дома, бросали работу, собирали ветровые яхты из индустриального мусора и устраивали гонки через полушарие в сезон ураганов. Зимовали в спасательных палатках в глубине Дичи — дикой территории за пределами действия систем гарантированного спасения. Спускались в бочках по водяным трубопроводам северной оросительной сети, строили мегалитические обсерватории на склонах щитовых вулканов.
Невероятной популярностью пользовались предметы предшественников из Мертвой колонии. Особым шиком считалось тюнинговать шлемы, поднятые из их могил.
Мы с самоназванием как-то не определились. Казалось вполне логичным, что мы — марсиане, и этого было достаточно. Зато для остальных, для взрослых, мы оказались достаточно чуждыми, чтобы нас назвали Сиротами.
Некоторое время мы жили на не пересекающихся с колонистами плоскостях. Нам хватало нашего Марса, а целеустремленные террареформаторы не становились моложе и уже начали ощущать непомерную усталость, понемногу сбавляя темп и накал. Даже давление из метрополии не могло заставить их двигаться как раньше, «завод» заканчивался — и воткнутый в спину игрушки ключ крутился все медленнее.
А между тем, как обычно водится, нашлись радикалы радикальнее нас. На четвертый год моего путешествия я услышал о них — табуларассерах. Подвижниках чистого начала. Эксплуатация вины им претила, а считать себя наследниками первопроходцев не прикалывало. Нашу жизнь — жизнь «сирот» — они назвали жалким самообманом и сделали следующий шаг.
Шаг безумный, показывающий, что они самые настоящие, полные психи. Они считали, что истинный марсианин появится, когда среда сама сформирует необходимые навыки. Они заявляли, что уже добились этого. Что их первый прошел ад пустыни, выжил и принес оттуда истину правильной жизни. Он якобы снял с себя скафандр, ушел в глубины долин Маринера и жил там сорок дней и ночей, дыша испарениями хлорелловых болот и питаясь тем, что приносил ветер.
Не то чтобы я знаю всех на Марсе — хотя нас тут не так уж и много, — но заметных, ярких людей, независимо от их социальной, расовой и любой иной принадлежности, здесь немного. И я не помню, чтобы сталкивался с кем-то подобным.
Но кто здесь врет, а кто честно заблуждается, я не разбирался — у меня забот и без того хватало.
Они предпочитали не стандартные, торенные дальнобоями и проверяемые спутниками маршруты, от которых Сироты держались не так уж далеко. Они предпочитали Дичь — территории, где не бывали даже исследователи, пустынные, безжизненные, неинтересные ни для геологов, ни для мелиораторов гиблые места.
Я не обращал на табуларассеров внимания. Но они сами обратили мое внимание на себя.
В тот момент я был на соляных рудниках южной Сидонии. Там я вместе с госпитальерами из «Бродячего анатомического цирка Барсума» только что нашел решение интереснейшей, возможной только здесь загадки. Это была эпидемия потери памяти у операторов шахтных роботов. И в этот момент откочевывавшие к югу по Зюйдтрассе Сироты передали мне весточку от мамы.
Мой восьмилетний брат Лютер уже полгода как ушел в табуларассеры. Сделал себе ожерелье из фаланг пальцев, собранных на кладбище Мертвой колонии, и ушел из дома. Девяти лет пацану еще не исполнилось — то есть около пятнадцати по земному исчислению. Наверное, это у нас семейное.
Он пришел в центр доступа и потребовал в распоряжение положенную ему долю неотъемлемых производственных мощностей. С усмешками ему предоставили доступ. Сироты считали неприемлемым пользоваться технологиями пришлой цивилизации. А брат мой Лютер построил прямо там выдуманный турбокластерный райдер, как теперь было модно: пылевые шины в рост человека, ряды инфракрасных фар по бокам, здоровенная рама в обтекателях, в которых теряется седок. Закачал баки водородом и отчалил на юг на скорости, близкой к звуковой.
