Двое обернулись, потянувшись к оружию. Штабс-капитан щелкнул курком. Руки комиссаров поднялись вверх.
– Вам что надо? Кто вы такие? – спросил молодой. Чернобородый молчал, только грозно двигал бровями.
– Мы пришли за золотом. Отдайте его, и мы уйдем.
Комиссар кинул мешок, который глухо звякнул.
– Остальное давайте!
– У нас нет больше ничего.
Послышался шорох, прапорщик Иванцов с револьвером вылез из кустов.
– Василий Андреевич, наше золото тут, на месте, они не нашли!
– Иванцов, я же велел вам сидеть и не высовываться.
И в эту секунду в руке чернобородого появилась граната, он уже готов был сорвать чеку:
– Всё, контра, хана вам. Щас отпущу!
Все замерли. Штабс-капитан прикидывал в уме, стоит ли стрелять. Расстояние мало, а на гранате виднелась сетчатая осколочная рубашка. Не уйти. Ствол револьвера Иванцова выписывал круги, сам прапорщик был на грани обморока.
«Вот и всё», – подумал Василий Андреевич, но тут заговорил молодой:
– Я комиссар Лукин, уполномоченный Уралсовета. Мы тоже здесь за этим, – Лукин кивнул на мешок со слитками, лежащий у ног штабс-капитана, – больше нам ничего не надо. Давайте договариваться, иначе умрем все.
Василий Андреевич умирать категорически не хотел. Так близко счастье, любимая Варенька, Париж, мокрые мостовые, набережные Сены, знакомые, правда, только по картинкам из энциклопедии да по романам Дюма, и нет ничего этого грязного и страшного, этого ненастоящего, придуманного каким-то неумным писателем! Жить!
– Давайте, – выдавил он.
– Мы сейчас берем мешок и тихо уходим на север. А вы уходите на юг. Забирайте свое. Так и разойдемся. Согласны?
Круглов кивнул. Двое красных подняли мешок и, пятясь, начали отходить к Расику. Василий Андреевич подхватил плохо соображающего Иванцова и попятился в сторону Кизела. Когда комиссары скрылись из виду, сел на землю, толкнул прапорщика:
– Сейчас придем в себя, заберем подводы и пойдем грузить мешки. Не раскисайте, прапорщик, жизнь прекрасна, – и улыбнулся красному полукругу почти ушедшего за горизонт солнца.
Золото Василий Андреевич решил спрятать в Соликамске, у матери, решив, что так будет безопаснее. В Перми в связи с эвакуацией Екатеринбурга стало слишком много красноармейцев. Приехав в ночь на двор, где жила маменька, осторожно открыл ворота, загнал телеги внутрь, распряг коней и всё упрятал в бывшей, теперь давно пустующей конюшне, принадлежащей владельцу дома. Постучался в маменькину дверь, но ответа не было. Рядом скрипнула другая дверь, высунулась старушка с лампой, испуганно тиская концы платка.
– Кто тут?
Василий Андреевич узнал старушку: она жила здесь и раньше, только сейчас совсем сгорбилась и ссохлась, как осенний лист.
– Здравствуйте. Василий я, к маменьке пришел, помните меня?
Старушка всплеснула руками, захлюпала, вытерла глаза концами платка.
– Милай! Так уж десять дней как преставилась маменька твоя, вчерась девятины отмолили. Ведь ждала все тебя, болезная, ждала, звала сыночка свово…
Слезы навернулись на глаза Василия Андреевича. Ведь забыл о матери, месяца четыре не был у нее. И вот отошла родная душа в одиночестве, с его именем на устах. Вздохнул. Привык к смерти на войне, а к смерти матери не привыкнуть теперь никогда.
– Где похоронили-то?
– Так где-то на погосте новом, у Симеоностолпниковской. Я не была, ноги не ходят, так и не знаю где. Ты спроси у кладбищенского сторожа или у батюшки – подскажут.
«Даже не знаю, где могила».
– А в доме еще кто живет?
– Нет, сынок, одна я да маменька твоя еще, отжила уж. Дров нет, крыша худая, все съехали ишшо год назад поди. Господа Соломины как уехали, так и разруха пришла, да мы с маменькой твоей перебивалися. Ох, какая зима была тяжелая, как мерзли…
– Я там в конюшню телеги поставил, так постерегите их пока.
– Ага, конечно, да кому твои телеги нужны… Эх, маменька-то так звала тебя, так звала…
Василий Андреевич сунул в сухонькую руку золотой червонец и ушел. Иванцову не сказал ничего, молча взял лошадь под уздцы.
Ночью двое конных выехали из Соликамска в Пермь.
Иван Николаевич Коромыслов был сам не свой. Животный страх заполз к нему в душу и угнездился там, гася все остальные
