в школу пошла, специальную, интернат для инвалидов, баба Клава ей потрепанное Евангелие сунула в помощь. Но чтению подушечками пальцев слепых деток начинали учить гораздо позже, да и Писание было не приспособлено для слабовидящих, поэтому охочая до сказок девочка часто просила бабу Клаву почитать ей, а та житие Христово и зачитывала. Девочка при этом сидела, внимательно вслушиваясь в речь, широко открыв глаза, сцепив руки на сжатых коленях, как будто боялась, что баба Клава сейчас закроет книжку и скажет: «Всё, спать марш». Уборщица так и говорила. Девочка безоговорочно исполняла указание, но обычно, глянув в большие незрячие глаза ребенка, баба Клава смягчалась и дочитывала еще пару страниц.
После восьмого класса Настю со свидетельством об окончании школы выставили в большой мир. Произошло все, как нередко происходит в Российском государстве: кто-то недосмотрел, кто-то недопонял, но время было трудное, дефицит бюджета огромный, враги окружали страну, и было не до Анастасии. Ни справку об инвалидности, ни жилплощадь ей не выделили. Чиновники посчитали, что после школы-интерната, то есть, как они полагали, школы для идиотов, она должна была продолжить свое образование в русле профессионально-техническом, куда всем идиотам и дорога – должен же кто-то руками работать, – а о том, что девочка слепа, никто не вспомнил.
Конечно, ни в какое учебное заведение города Настю не взяли бы, и бродяжничать бы ей по вокзалам, кабы не баба Клава. Та сироту пожалела, пригрела и поселила у себя в маленькой квартирке старого подгнившего дома, стоявшего уже лет сто на угоре мотовилихинского пруда. Пенсию девочке выхлопотать было нескорое дело, зарплаты бабы Клавы и ей самой не хватало, перебивались третью потребительской корзины – хлебом да колбаской по праздникам, поэтому разумная баба Клава решила, что Настя в меру сил постоит на паперти: такая она нежная и хрупкая, глазки невидящие – голубые, как небо, такая пропоет тоненько: «Подайте, Христа ради» – и у любого сердце дрогнет: как отказать ангелу?
А вот место выбрать было сложно. Сначала баба Клава и Настя поехали на кладбище, но там было мрачновато, несли в храм в основном покойников отпевать, нищие волками смотрели на конкурентов, поэтому следующее место, намеченное бабой Клавой, был Петропавловский собор. Но и там счастье не улыбнулось, погнали бабу с девочкой местные побирушки: место было прикормлено, и чужаков не пускали. От Слудской церкви погнал диакон, от парадной Феодосьевской – милиционеры: нечего город позорить бедностью. И осталось тогда бабе Клаве идти на ближайшую паперть – к достраиваемому Свято- Троицкому храму, что стоял рядом с прудом и их домом. Место было малодоходное, храм принадлежал вновь созданному монастырю, но другого выхода не было, да и любая копейка в их хозяйстве сгодится. Так и стала Настя ходить в старом Клавином платье, которое она еще на свою вторую свадьбу покупала, к ограде монастыря три раза в неделю, стоять и креститься.
Насте нравилось у бабы Клавы. Дом пах сыростью и старостью, кровать была укрыта пуховой периной – старой, но теплой и мягкой, совсем не такой, как в детдоме ватные матрасы. Никто Настю не поднимал по утрам, не укладывал по команде вечером, можно было слушать радио и читать книги, которые баба Клава утащила из интерната. А еще у соседей стоял шкаф с книжками, новыми: когда было время тотального дефицита, все, даже они, покупали книги Майн Рида, Купера, Дюма и Жюля Верна, после уж и не читая. Книги тогда печатали по старинке, почти рельефным наборным оттиском, и если провести пальцем по странице, можно было прочитать, о чем там написано, даже без специального тиснения, как в книжках из интерната. Настя и водила тонким пальцем, наслаждаясь увлекательными приключениями.
У монастыря тоже было весело. Настя ходила туда сама, быстро выучив дорогу от дома к трамвайному кольцу, благо рядом. Нищенки, в основном набожные старушки с Висима, Настю привечали, не злобились, даже говорили подающим:
– Вона, девчушка стоит, чисто ангел! Ты, мил-человек, подай ей, незрячая она. Господь за грехи родительские лишил ее зрения, бедняжка страдат за чужое, не обнеси, родимый, дитя Божье…
Когда не было прохожих, монахов и игумена, рассказывали старушки про житие святых да про свое житие: как в войну на заводе да в колхозе спину ломали, как замуж выходили, как мужей хоронили. Истории были не менее интересные, чем книжки из шкафа соседей.
Милостыня была хорошим подспорьем, но все равно баба Клава с Настей едва концы с концами сводили, особенно зимой, когда надо было покупать дрова. Кое-как пережили холодное время, пенсию по инвалидности так и не оформили, справок просили уйму, пока ту возьмешь, пока эту – время проходит, а чиновники не очень любили ускорять события. Картошка, что садила баба Клава в своем огородишке у дома вместе с соседями, закончилась, как ни растягивали, к весне. Ладно соседи поделились подгнившей капустой.
– Ну ничего-ничего, скоро лето, по ягоды пойдем, редиска опять же, Пасха, Троица, народ пойдет, подавать будут охотнее, переживем, Настенька моя, ангел небесный, – бормотала, бывало, баба Клава, хлебая постные щи. Настя улыбалась, потому что жизнь была прекрасна, а когда столько интересного впереди, то и еще увлекательней. По ягоды она никогда не ходила и на электричке никогда не ездила, а баба Клава именно на старые заветные ягодные поляны обещала свозить. Да разве можно унывать, когда в мире еще столько занимательного и незнакомого?
Однажды перед Пасхой Настя задержалась у монастыря позже обычного, размышляя о красоте мира и данной ей Богом возможности чувствовать эту красоту. Неожиданно чужие руки повлекли ее куда-то в сторону пруда. Настя улыбнулась: от людей пахло, как от насельников монастырских.
– А куда мы пойдем? – спросила она.
– Тиха, девка. Пойдем, покажем тебе конфетку сладкую. Хочешь конфетку?
Настя засмеялась, отрицательно помотав головой:
– Я же не маленькая, конфетку надо малышам давать. Вы лучше сводите меня за алтарь, там, наверно, так интересно, а игумен не позволяет. Нельзя женщинам.
