– Но мы ж с тобой бок о бок несколько месяцев по соседству жили. Считай, сроднились.
– Все одно, не родич.
– Ну, тогда… считай их как плату. Помнишь, как ты Улана на ноги осенью поставила.
– Да нешто можно. То я от души…
– Ну и я от души, – пожал плечами Сангре. – Ты ж моему побратиму чем могла помогала, верно? Вот и я чем могу.
Девушка вновь помотала головой, правда, не столь энергично, как поначалу.
– Как знаешь, – вздохнул Петр и, понизив голос, выложил последний козырь. – Но прежде чем отказываться, вначале загляни обратно в избу и посмотри на брата. Мучается ведь. И потом, я их тебе не просто так даю, а взаймы, – нашелся он и шутливо погрозил ей пальцем. – Смотри у меня, через сто лет я у тебя их назад потребую, причем втрое больше. Видишь, какой я жадный.
– Вижу, – сквозь выступившие слезы улыбнулась Заряница. – Поболе бы таких скупердяев.
Вернувшись обратно, Сангре уселся возле изголовья кузнеца и бодрым голосом потребовал:
– Ну, давай, брат, хвались, как бился с ворогами тверскими. Я хоть и не вояка, но интересно послушать.
– Да я чего, – замялся Горыня. – Я как прочие. А песня твоя пригодилась, – припомнилось ему. – Когда сеча началась, нам не до того стало, но до битвы мы ее успели разок спеть и она нам и впрямь силушки придала. Может, ежели бы не она, и не устояли мы перед конной ратью.
Петр засмущался. И хотя он прекрасно понимал, что коль Улан заранее предсказал результат сражения, значит, песня ни при чем, все равно стало приятно.
Рассказывал кузнец хорошо. Скупыми, но красноречивыми мазками он столь ярко нарисовал картину произошедшего в памятный для всех тверичей день 22 декабря 1317 года, что Петр словно воочию увидел и то, как конный московский полк, натолкнувшись на железный строй тверичей, начал, рассыпаясь, откатывать назад, и как Юрий Данилович бросил на приступ запасную рать, и она тоже, напоровшись на пешцев, отпрянула, теряя людей. И тогда князь в неистовой жажде сломить стойкость тверских ратников, собрав всех конных, что у него были, сам повел их в последнюю отчаянную атаку.
Затаившему дыхание Сангре слышались крики атакующих, стоны раненых, ржание коней, треск и лязг железа. Словно воочию он видел перед собой конские пасти с клочьями пены на удилах, распяленные в неистовом крике рты московлян и вставшую насмерть на их пути тверскую пешую рать. В отличие от своих врагов, они не кричали попусту. Дрались сцепив зубы, молча, и так же молча умирали, падая в снег. А в первом ряду, вон там, справа, вместе с остальными сражается и сам Горыня, здоровый и полный сил. Пока здоровый…
Обидно, что к моменту ранения кузнеца дело-то свое пешцы практически сделали, и медленно, но уверенно подались вперед, тяжело ступая по свежевыпавшему снегу с выставленными вперед копьями, рогатинами, а зачастую и обычными косами, крепко примотанными на тяжелое, чтоб не срубили, древко. Да и удар-то по Горыне пришелся со спины. Кто-то из конных вражеских ратников, забравшись по неопытности и молодецкой удали в самую гущу тверичей, спохватился, что рядом никого, повернул коня и ринулся обратно, норовя спастись бегством. Он-то и махнул сабелькой по хребту кузнеца, не смотревшему, что творится позади него.
Дальше же было беспамятство…
Об остальном дорассказала Заряница: и как она отыскала брата, и как мыкалась в поисках пристанища, и как все вокруг говорили ей, что Горыня не жилец, ан поди ж ты, и длани поднять силушка появилась, а бог даст, и остальное заработает. А что не сразу, так и господь землицу не вдруг сотворил, не час малый, а день-деньской над нею трудился, а ить он всевышний, всемогущий. Братец же ее из человеков, вот и понимай, сколь месяцев ему прождать надобно…
Тон ее был бодрый, оптимистичный, но в глазах, таимая в самой глуби зрачков, отсвечивала усталость пополам с тяжкими сомнениями – а сбудется ли? Правда, видел это лишь Петр. Он и сам старался не подавать виду, что испытывает точно такие же сомнения, и в свою очередь бодрым тоном начал рассказывать, какую великую искусницу привез с собой в Тверь специально для Горыни.
Помня, что вера больного во всесилие лечащего врача сама по себе способна творить чудеса, он вдохновенно описывал необыкновенные таланты Изабеллы, уверяя, что ни Авиценна, ни Гиппократ, ни Эскулап не идут ни в какое сравнение с нею. Еще немного, и он в порыве вдохновения договорился бы до того, что перед испанкой склонил бы голову сам Исус, но вовремя взял себя в руки, сумев избежать богохульства. Впрочем, и того, что он поведал, хватало с избытком, вон как загорелись глаза у Горыни, как молитвенно прижала к груди руки Заряница. Того и гляди, кинется в ноги и станет умолять, чтобы несмотря на поздний час привел ее сюда.
«Кстати, о часе», – спохватился он и опять отправил Локиса поглядеть на луну. Как сказал Балабка, она должна была зависнуть над крестом на Спасо- Преображенском соборе – знак, что пора. Вернувшись, литвин молча кивнул, давая понять, что время пришло.
– Ну а теперь, хозяева дорогие, – весело сказал Петр, – мне пора в путь-дорожку.
– Ночью?! – не понял Горыня.
– Да я ненадолго, – пояснил Сангре. – За Уланом и обратно. Он тоже поди рад повидать вас будет.
Заряница понимающе кивнула и, положив ладонь на руку брата, успокаивающе сказала:
– Я тебе опосля поведаю, – и пошла провожать. Оставшись стоять на крылечке, она торопливо перекрестила их и робко предложила: – А может, и
