пути домой. Мисс Уорренби в своей простодушной манере дополнила:
– Мистер Замагориски – мой большой друг, и я сочла своим долгом продемонстрировать ему полное доверие и уверенность, что он не имеет никакого отношения к смерти моего дяди.
По виду Ладисласа нельзя было судить, признателен ли он ей за это заявление.
– Вы так добры… – промямлил он.
Понимающе улыбнувшись, мисс Уорренби взяла его за руку и стиснула ее.
– Вы должны мне верить, Ладди, – ласково промолвила она. – Не слушайте сплетни, я же не слушаю! Я часто думаю, насколько лучше был бы мир, если бы люди помнили об обезьянах.
– Какой смысл помнить об обезьянах? – вскричал Ладислас, высвобождая руку. – Извините! К чему этот разговор об обезьянах?
– Я про трех обезьянок – олицетворении того, что нам следует…
– Ясно! – воскликнула Абби. – Не видеть дурного, не слушать дурного, не вести дурных речей. Ладислас, это просто поговорка. Пошли, Мэвис! Если старшему инспектору нужно поговорить с Ладисласом, не станем ему мешать.
Поляк переводил взгляд с Хемингуэя на девушек. Мэвис спросила, не хочет ли он, чтобы она осталась, причем ее тон так намекал на их полное взаимопонимание, что он испугался еще сильнее и поспешно отверг ее помощь.
Пришлось Мэвис нехотя собирать свои многочисленные свертки. Старший инспектор, достав из-под стола бумажный пакет, отдал его ей, заметив, что она совершила много покупок.
– Это для траура, – объяснила Мэвис благостным тоном, с легким оттенком упрека. – Знаю, скорбь сейчас не в моде, но лично я вижу в этом дань уважения. Я попросила мисс Дирхэм съездить со мной в Беллингэм, потому что одна не смогла бы, хотя знаю, что должна привыкать к одиночеству…
Говоря, она поглядывала на Ладисласа, но тот избегал ее взгляда, предпочитая не без трепета смотреть на Хемингуэя.
– Верно, – кивнул старший инспектор. – Вы уважали дядю, мисс?
– Что за вопрос? Конечно, да!
– Ты говоришь искренне или просто потому, что он умер? – не сдержала любопытства Абби.
– Абби, ты не такая. Ненавижу циничные разговоры! Я очень любила дядю Сэмпсона и, естественно, уважала его.
– Меня это интересует, – произнес Хемингуэй. – Уж не обессудьте, мисс, похоже, вы – единственный известный мне человек, испытывавший к нему уважение.
– Наверное, я знала его лучше, чем все остальные.
– Вот и я так подумал. Объясните, как он умудрился всех против себя настроить? Только не надо утверждать, будто его любили.
Если Хемингуэй надеялся лишить Мэвис самообладания, действуя напролом, то его ждало разочарование. Он удостоился лишь томного взгляда и следующих слов:
– Я считаю, что судить по внешности неверно. У моего бедного дядюшки было полно мелких причуд, зато сердце у него было золотое. Просто люди его не знали. Конечно, он не был безупречен – ведь у всех есть изъяны. Но я вспоминаю чудесную мысль Стивенсона, которую выучила в школе. Я решила, что буду всегда ей следовать. – Мэвис вздохнула, улыбнулась и, к неудовольствию Абигейл Дирхэм, восторженно продекламировала: – «В худших из нас так много хорошего, в лучших из нас так много плохого, что вряд ли кому-то стоит говорить об остальных!»
– Неужели вас в школе заставляли заучивать такую тухлятину? – усмехнулась Абби. – Моя была гораздо лучше! Мы учили самое лучшее, вроде «Попутный вечер нас доставил сей же час…», «Эдвард, Эдвард», «Лорд Рэндал, мой сын». В этом был хоть какой-то смысл! Пошли, нам пора!
Старший инспектор не возражал, чтобы она вывела Мэвис из комнаты. Он слышал, как в коридоре Абби упрекает подругу за чепуху, от которой всех тошнит.
Хемингуэй остался наедине с Ладисласом, уверенным, что угодил в лапы гестапо.
– Я ничего не знаю! – заявил он, прижавшись спиной к стене. – Делайте со мной, что хотите, я ничего вам не скажу!
– Значит, нет смысла что-то делать с вами, – заметил Хемингуэй. – Я и не собирался. Не знаю, как чудят в Польше, но в Англии бояться полиции не следует. Скажите, вы с мисс Уорренби собираетесь пожениться?
– Нет, тысячу раз нет!
– Ну и ладно, не надо волноваться! Вы просто друзья?
– Она очень добра ко мне, – произнес Ладислас уже спокойнее, но все еще с подозрением. – У меня здесь мало друзей. Я был рад, когда меня с ней познакомили. Мисс Уорренби сочувствует мне, расспрашивает про мою родину, а сама она несчастная, потому что ее дядя тиран и у нее, как у меня, нет друзей. О женитьбе я не помышляю, клянусь!
– Дядя не был добр к мисс Уорренби.
– Ну да! Она не признается, не жалуется, но у меня есть глаза, и я не дурак! Она даже выполняет работу служанки, ведь дом большой, а служанка там была одна-единственная. Мисс Уорренби рассказала, что когда служанка вышла замуж за садовника, мистер Уорренби от жадности не стал искать ей замену
