да?
Голос у неё был не злым — печальным. Она поднялась и направилась к выходу, держа в руке смятую салфетку. Ян было кинулся за ней, но замер на полпути. Глупая девочка, да разве он про неё! Разве он когда-то дал повод, посмотрел не так, случайно оговорился, отправил не на то задание, поставил не в тот список… а она подумала, что это — от недоверия, от подозрений, из-за того, что она слишком напоминает ему другого, хорошо знакомого человека. Давно мёртвого.
— Рыжик!
У раскрытой двери она обернулась — пахнущая хвойным лесом и растрёпанная. Такая взрослая. Только двери знают, сколько она повидала за свои невеликие двадцать шесть лет, оставшись при этом в глазах Яна той же маленькой девочкой. Ну хорошо, не той, другой, спрятавшейся у ног неулыбчивого строгого деда, так уважающей сладости, конфеты и шоколад… и, когда Ян угощал её, она наконец смотрела на него не как на злодея и чужака.
«Я люблю тебя, дорогое мое существо», — Ян посмотрел на руку, мнущую бумажный клочок, и произнёс, как всегда, другое:
— Только моя племянница может взывать о доверии, воруя при этом чужой код. Когда тебе было пять, ты точно так же по утрам воровала конфеты из банки и съедала их все за один присест, чтобы избавить себя от искушения портить ими аппетит перед обедом и ужином… перед многими последующими обедами и ужинами, потому что твои родители считали такое поведение непомерной жадностью и наглостью и лишали тебя сладкого на последующие две-три недели. Они при этом совсем не видели, что одно объёмное обжорство — необходимость, без которой не расстраивать мать недоеденным у тебя бы никак не вышло… а я понимал. Кажется, я и теперь понял. Рыжик, я понял. Спасибо.
Но это, другое, было ничуть не хуже. Четвёртая выбросила салфетку в мусорную корзину и светло улыбнулась ему. Про наказание за контрафакт Ян ей не напомнил. В общем-то, просто забыл.
Зелёные гардины стекали до пола, добавляя помещению мшистости и тишины. Грот и растения: декоративные папоротники перемежались плющом, кутая светлые стены в прохладное. Рик прикрыл глаза: слушал, как снаружи шуршит осень. Здесь она была летучей и сухой — словно горсть восточных пряностей.
— Он ушёл в дождь, — сказала Эрна, опережая вопрос. — До последнего казался неверящим. Всё оглядывался на меня, а на самом пороге споткнулся и чуть не упал. Там была большая лужа, в которой он промочил ноги, но, по-моему, сам этого не заметил. И побрёл вперёд. Не раскрывая зонта, по лужам, из проулка в свой привычный смог и копоть. Обернулся в последний раз, но дверь уже закрывалась, и я не совсем поняла, что у него на лице. Потому что почудилось — огорчение. Как будто не рад был вернуться домой, но так же не может быть, правда?
Вместо ответа Рик тоже попросил у неё кофе.
— Сгодится мне вместо завтрака.
Она принесла его с мягкими вафлями, аккуратно уместив между стопок бумаг. Запах выпечки и молотых зёрен чуть потеснил вездесущую полироль и коричное дыхание тёплых деньков, до весны наверняка последних. В этих северных широтах точно.
— А вы что о нём думаете?
Замдиректора положил себе тростникового сахара и рассеянно размешал.
Рик в конце концов узнал этого человека. Не из-за внешности — там не было особой схожести, хотя, конечно, и узость подбородка, и форма глаз, и заострённый нос могли бы навести на определённые мысли. Рик узнал его по почерку, когда просматривал простой неразлинованный блокнот. Замдиректора умел держать лицо — Ян ни о чем не догадался. Это потом уже не надо было сдерживаться — когда через тактильный контакт ощутился отпечаток двери. Не бывшей — будущей. Когда тихое и мерное течение привычной чуйки вдруг вспенилось и забурлило, и Ян увидел это на его лице, и замолчал, потому что должен был осмыслить, а дурак попавший, подрастеряв от неосознанно, как всегда бывает при проснувшейся чуйке, усилившейся хватки руки Рика на своём плече всякую браваду и упрямство, затих и присмирел. Наверное, ему было немного больно. Наверное, синяки останутся. Извини, парень…
Глупое дитя большого города, которое чуть не слопали дикари. И, как профессор давным-давно окрестил таких, с отпечатками — «проводник».
И теперь, в своём кабинете, Рик отчего-то ощущал слабость в ногах — последствия потрясения, так тщательно сдержанного. Он сидел, вдыхая тепло кофе, чувствовал всем телом мягкость кресла, сидел и желал не думать, но призрак букв и строк, наклонный и размашистый, танцующая сущность слов с летящими над «ё» косыми точками, петлистыми хвостами и овалами горели на сетчатке, будто слепящие пятна от солнца, и безмолвно кричали, толкаясь в виски, как зарождающийся визг головной боли. В том давнем письме был другой алфавит и другая фамилия, но замдиректора не сомневался, что этот нескладный, растерянный попавший — тот самый невидимый проводник, ярчайшей красной нитью однажды протянувший ему дорогу через отстоящий на много стен и дверей отсюда мёртвый печальный город к встрече, истине, узнаванию.
Но как попавший оказался там? Как он окажется?
Сидящий на скамейке Капитан глядит тяжело, вызывающе. Он просил сегодня «зелень» для двери, которая уже где-то в ткани пузырей-оболочек истончается и поджидает не его. Которая уже, быть может, существует или сделана. Кем? Не важно.
Только город там ещё жив.
