— Контрафакт, я так понял, побоку. Но если снова? — задал вопрос заместитель.
Ян погладил пальцем белого ферзя.
— Посмотрим по ситуации.
Кислый дождь ударил вышедшего человека по лицу. Какой-то автомобилист приложил его бранью за то, что тот замешкался на переходе. Выхлопные газы вцепились в глаза, заставив их заслезиться, и в глотку, заставив закашляться. Сор листовок прилип к ногам. Муравейники воняли бетоном и жерлами мусоропроводов. В толпе человека толкнули и не извинились.
«Дома», — подумал он. Он правда постарался стать счастливым.
Как звали художника, Роман не спросил.
Знание иногда набивает оскомину. Как то материальное, бытовое, что шагает с ним плечом к плечу всю жизнь, взрослую жизнь после университета, пусть жизнь эта и не далеко пока ушла от порога, который Роман переступил, сжимая под мышкой диплом. Это его стол, к примеру, — знакомый до мельчайшей щербинки и вмятины стол, саркастический реверанс в сторону всех когда-либо обжитых парт и мест в аудиториях, уже вобравший в себя крохи прожитого, уже надоевший, ложащийся грузом, как скверный поспешный брак из-за беременности партнерши или родительского давления, но от которого теперь не сбежать: прирос (привязан).
Его нынешнее знание — вещи.
Правый острый угол столешницы, боковой треугольный стык, с тёмного древесного цвета вытершийся до кофейно-белого, потому что, вставая и уходя, он всякий раз проходится по нему швом джинсов на бедре. Разновеликие царапины — от канцелярского ножа, скрепок, ребра пластиковой скидочной карточки. Их хаотичное нагромождение складывается в четыре ясных знака: анархически-кричащая «А», уродливая паукообразная лошадь, пирамида (гора?) и неровная улыбчивая рожица с по-восточному узкими горизонтальными глазами-чёрточками. Размытие замкнутых друг в друге кружков от горячих чашек с кофе или чаем. Для чашек существует подставка, но она где-то давно затерялась — может, в корзине для мусора. Чёрный степлер. Раньше на пластике был логотип компании, теперь стёрся. Постоянно меняющееся количество ручек, которые являются величиной переменной, зависящей от коллег, прибирающих их или, наоборот, подкидывающих, а потому к неизменности стола относящейся только косвенно. Горсть таких же переменных конфет. Три флешки. Запасное зарядное устройство, поджавшее под себя длинный провод-хвост. Очень драное и очень старинное денежное дерево с центами-плодами. Нефритовая богиня Бастет с отбитым левым ухом, средиземноморский рапан, Колизей-пепельница, в которой вместо пепла хранятся скрепки и кнопки — скудное перечисление всех Романовых путешествий. Клавиатура с западающим пробелом. Мышиный коврик, на котором мирно дремлет его пожилой обитатель. Большой тусклый монитор. По бокам он весь обклеен напоминаниями, которые ушли впустую, и номерами телефонов, по которым никто никогда не звонит. Деревянная рамка. Здесь полагается быть семейной фотографии, но семьи у него нет, поэтому на стекло Роман тоже клеит ярко-жёлтые стикеры: позвонить туда-то, сказать тому-то, поздравить человека, лица которого давно не помнит, не пропустить распродажу, согласно графику дежурств полить цветы. Среди прочих записей ещё есть рецепт шницелей с сыром, отчего-то написанный четыре раза. Верх кулинарного искусства Романа — пригорелый омлет, поэтому рецепт ещё более бесполезен, чем все прочие стикеры, вместе взятые. Единственное живое, миниатюрный бонсай, его любимец, прячется позади залежей папок, матовея бутылочно-тёмной листвой. Маленькое деревце упорно тянется вверх, не прибавив за пять лет ни миллиметра. Образец безнадежной настойчивости — так порой бывает и с людьми.
Долгое время он ходит по одному и тому же маршруту: сто семьдесят шесть шагов от метро до крыльца офиса через переулки и грязь. По плохой погоде, когда лужи, доходит до двухсот. Из затхлой теплоты вверх, к холодным лучам — через заляпанные двери вестибюля, руки с рекламками и предложениями, пешеходную дорожку в трещинах и слякоти, неравномерный человеческий ток целеустремленной толпы. Подошвами по грязи, что заменяет собой снег, и вымокшим бумажкам, что заменяют листья. Через три магазина, четыре конторы, аптеку, жилые подъезды, арки обтрёпанных подворотен. Сквозь близкий, но странно глухой рокот автомобильной реки. И то, что по весне под скатом крыши сочатся сосульки — мутные, кривые, как сталактиты, капающие пещерной водой, и то, что на резиновом коврике, лежащем поверх гранитной ступени-порога, ровно восемьдесят круглых выемок, и то, что охранник у турникета сперва хрипло откашливается, а потом здоровается, как будто бы круглогодично болеет, тоже в числе постоянных вещей, тоже неизменно, знакомо, застывше.
Вещи, а вовсе не люди. В кабинете, перед двумя дознавателями, Роман сказал чистую правду.
