Я думаю. Фиолетовый — холодный, твёрдый, острый, но не режущий, ноябрь, увядание, скрытая враждебность. Густота и светопоглощение. Недружелюбный, но спокойный, если его не дёргать. Огонь такого свойства должен не гореть, а стыть. Значит, сидеть рядом с подобной печью будет неприятно и бестолково.
— Ну, понял?
— Понял. Ужас. Лада, не мочись на дрова, хорошо? Рядом всегда найдётся кустик, если вдруг будет совсем невтерпёж…
Лада смеётся.
— Не буду. Ты умеешь уговаривать. Вернее, твоя перепуганная рожа…
Она помогает мне залезть на подоконник и забирается следом, затаскивая за собой одеяло, как добытую охотником шкуру, но в дом не заходит. Так и остается сидеть, свесив ноги и болтая ими, — слышу, как она постукивает пятками ботинок по стене. В этих звуках — нетерпение, поэтому я решаю поторопиться.
В комнате я аккуратно пристраиваю кружку обратно на полку. Для этого приходится взять табурет, но я знаю, как правильно его ставить, — не дотаскивая до лежанки на полшага. Там, в дощатом полу, есть небольшие, протёртые за много лет выемки, как раз четыре, по одной на каждую ножку. Когда табурет попадает ножками в эти углубления, он чуть заметно вздрагивает и оседает. Это значит, что можно залезать.
Полка вся в пыли, хотя я регулярно её протираю. Сейчас июль, и вокруг полно поздних цветущих растений. Через открытые окна пыльца ветром заносится в дом и гуляет вольно, как конфедераты, бродящие по нашим дорогам. Оч-чень верное сравнение, почти красивое, почти похожее на то, как пишут в ладиных книжках. Я помню, Лада мне читала. Только вот она, когда я вслух так умничаю, сочиняя что-то сам, обзывает меня занудой.
В её запасе вообще много ругательств, и по большей части все они выпадают именно мне. «Дитя выгребной ямы», «коровья лепешка», «собачий блевок». Но её коронное — «задница». В нашем общении это слово практически стало моим вторым именем. Я не обижаюсь. Звучит всё же лучше, чем отцово «бельмастый ублюдок».
Потом заправляю постель — если об это разворошенное гнездо споткнётся папаша, ничего хорошего мне не светит. Умываюсь над рукомойником, приглаживаю волосы, чищу зубы крупинками соли.
— Поесть, — сурово отмечает Лада. — Тебе десять тик.
Цок-цокает по круглому диску своего считателя, который, фасоня, носит на запястье, как взрослые, и с шорохом утекает обратно во двор — ждать меня у калитки. Я вздыхаю в пустоту. Когда твоя подруга — немного тиран, жить приходится быстро.
На кухне я уминаю оставленные с вечера сырники, уже немного подсохшие, и приговариваю стакан молока. Вслушиваюсь в утреннее стрекотание за окнами — не прервётся ли оно тяжёлыми шагами. Но нет, папаша, видно, крепко загулял. Да оно и к лучшему.
Для Белой, которая придёт позже готовить обед и прибираться, я оставляю монеты, выуженные из тайника под половицей. Для неё же кладу на стол две обструганные палочки — знак того, что ушёл гулять, и не один. Пусть не беспокоится, старушка. Добрая у неё душа, хоть и любящая всякие сплетни.
Шлепок, краткое буханье, легкий топоток — прибегает Кубышка, трётся о ноги, мурлычет.
— Зверь, не наследи на половик. Пожрать?
Наливаю ей в миску молоко и треплю по загривку, зарываясь пальцами во взъерошенный мех. Кошачье урчание — почти что песня, колыбельная. Единственный в своём роде убаюкивающий звук, который исходит от кого-то, бегающего на четырех лапах. Дождь, шелест ветра в кронах и кошки. Причем все они мурчат каждый по-особенному — кто-то ниже и басовитей, кто-то звонче и тоньше. Соседского Беса так слышно за полсотни шагов. Урчит так же громко, как храпит мой папаша, я их даже иногда путаю.
Но мне пора — половина тиков уже прошли, нутром чую. Пусть у меня и нет считателя, Лада это оправдание не примет. Во двор выхожу через окно — неохота возиться с дверью. Срываю два лопуха, потому что на пути у меня уборная. А после — бегу.
Дорога уводит вдаль, в ту неведомую мне загоризонтную дымку, откуда приходят странники и конфедераты и где никогда не был никто из наших. Она знакома мне до последнего камня, эта дорога, здесь прямая, ровная, там ведущая под уклон, обвивающая щиколотки пылью и хранящая раздробленные запахи всех, кто когда-то давил её своими подошвами или копытами. А ещё рядом со мной бегут направляющие шаги, и я слушаю их, как торопливо-упругое тик-тик-таканье считателя, вырвавшегося из-под своего стеклянного диска и перебирающего стрелкам по грязи и песку. Звук шагов не даёт мне сбиться и съехать в придорожную канаву.
— Куда мы? — выдыхаю.
— Вперёд, — Лада хватает меня за руку. — Всегда вперёд, слава Разрубившему!
У нас есть ноги, чтобы бежать, и лёгкие, чтобы дышать, а что ещё нужно в это летнее утро? Разве только, чтобы не было дождя. Возблагодарим Разрубившего за мудрость, дарующую нашим телам способность к передвижению. Вперед!
— Я нашла… такое место… уединённое… готова спорить… никто ещё… о нём… не знает…
— Где?
— За рекой… за поломанным мостом… выше по течению брод… и тоннель! Он весь зарос… папоротником и малиной… а за тоннелем…
