общинных коров. И'нат же видел в первом признаки лености, в последнем — только нахальство и пробел в воспитании, поэтому снисходить отказывался. Помощником ему служили уверенность в своей правоте, хлыст и нечувствительность к детским слезам. Матери ядовито прохаживались насчет отсутствия у него семьи собственной и, как следствие, родительского взгляда на жизнь. И'нат не спорил. Взгляд у него был один — человеческий. Нет, он вовсе не ненавидел детей — он просто уважал порядок. Может, чуть-чуть болезненней, чем надо, но именно поэтому он воспротивился, когда люди попытались предписать ему вместе со всеми ещё и принять Очищение. Может, слишком узколобо, чтобы вовремя понять, что и порядка, и жизни его деревне осталось всего ничего, а старания, какими бы они добрыми ни были, бесполезны.
Порядку его когда-то обучил дед, старый деревенский учитель. Голос у него был особенный — твёрдый, спокойный, глубокий, облекаемый в границы правды и знания, он проникал в самое нутро, рядком укладывая истины и законы. Костыль, этот пчелиный дурак, наверняка мог разговаривать так же, но предпочёл носить глупую шляпу и жениться на девушке, которая годилась ему в дочь, заслужив этим немало порицающих взглядов. Если бы не оставил своё прежнее ремесло, сказал бы И'нату и то, что порядок бывает своим и чужим. Что любой пришлый на незнакомой ему земле поймёт происходящие там события по-своему, и, помогая ли или вредя, с равной силой перекроит ту жизнь, которую ему доверят — не по ошибке, умыслу или незнанию, а лишь потому, что видит её иначе. Но пастух не нуждался в нравоучениях. Вовремя отгонять доверенное ему стадо, вовремя его возвращать, привычно воевать с детьми и не думать о причинах мироустройства — таким был обыденный порядок. Однако Очищение в него не вписывалось.
И'нат вдруг услышал знакомый по далёкой молодости тон в разговоре пришлых чужаков. Они, незнакомцы, знали, что делать с Очищением, и И'нат попросил их о помощи. С бессловесными он ладил лучше, чем с людьми, однако в этот раз повезло.
Повезло? Правда ли?
Утреннее солнце пронзает туман, а он занимается своим обычным делом: пощёлкивая кнутом, гонит коровье стадо. В облаках пыли мелькают мерно переступающие копыта. Пятнышко, белая дворняга в подпалинах, трётся у ног, изредка убегая вперед и полаивая. Пятнышко не пустобрёх, а помощник — вот и сегодня, как всегда, следит, чтобы молодняк не разбредался, легонько прихватывает за ноги разыгравшихся юных телят. Полусонно трещат воробьи. За спиной деревня готовится к Очищению. «Не беспокойтесь, — говорит светловолосая девушка с глазами, как лесные колокольчики. — Мы всё сделаем». Колокольчики и тимьян, назревающая земляника, жёлтые головы тёплого зверобоя и колосистый, стрельчатый иван-чай — мудрые, древние названия, одно из немногого полезного, что осталось от мира прежних. Постепенно нарастающее жужжание — пчелы и шмели, эти тоже встают рано. И'нат оставляет женщину и мальчика одних и уходит, печатая след по полу амбара, солнечно-белому от муки. Правильно ли он поступил? Пастух щурится на порозовевшие верхушки леса и лезет за пазуху — свернуть самокрутку, но вспоминает, что отдал кисет рыжей. Какая малая цена за помощь
Свят, свят, свят.
Свят и велик Разрубивший, дарующий рождение и смерть. Его мудрость, могущество, сила и беспристрастие. Его руки, пишущие летопись судьбы. Его сытная благодать. Его карающие молнии. Возданное ему уважение он обращает в дождь в месяц засухи и в жаркое солнце, когда стоят холода — возводящих хулу же поражает болезнью и слабоумием. Иных счастливых он отмечает ещё при рождении, дотрагиваясь бесплотной рукой до головы и груди: первое — чтобы поселить непоколебимую веру, второе — чтобы поселить любовь. Так он выбирает свой глас, глашатая, пророчицу.
В Посвящённые всегда брали только женщин: считалось, что ложь у них получается лучше. Что женская лесть, мягкий инстинкт прислушиваться и
