Потом ты передала мне приветы, ободрения от наших друзей, сказала, что будешь регулярно приезжать. Тут нас прервали, жены ушли, а мы стремительно покинули С7. У тебя записано: «Передала пакет и письмо». Я получил их; оказался один покладистый унтер, который охотно брался за эти тайные передачи и был некоторое время нашим провидением. Он, конечно, попался, и его убрали. Фамилия его была Blum, и все подозревали его в полуеврейском происхождении.[851]
Из людей, с которыми я познакомился в первые же дни, отмечу Мирзу Чокаева. Это был туркестанец, определенно монголоид. Я обратил на него внимание по той настойчивости, с которой Филоненко проводил часы в беседах с ним. Так как я уже знал, что Филоненко ничего не делает зря, я постарался познакомиться с Чокаевым и не раскаялся.
Прежде всего, это был прекрасно образованный человек: он, как и многие восточные деятели, окончил курс экономического факультета Петроградского Политехнического института. Это сделало из него жесточайшего противника русского империализма на Востоке и — естественный ход вещей — союзника всяких иностранных империализмов; по-видимому, и здесь tertium non datur.[852] Сначала делал пакости царской администрации в Туркестане, потом — советской, организуя заговоры, восстания, нападения, грабежи, убийства; поработал и с турками, и с немцами, и с англичанами. Он превосходно знал все, что относилось к Туркестану и к его продолжениям на восток: историю, языки, культуру, людей, особенно современных людей. Знал и наших друзей — Мирзу Мухеддина, Мирзу Исама, Мирзу Амина, все семейство,[853] и тех европейцев, которые занимались хлопком или фруктами или винами на нашем Востоке.
Такой драгоценный человек, конечно, не мог не быть предметом внимания для немцев. На мой вопрос, поставленный в косвенной форме, Мирза Чокаев объяснил, что в Берлине существует Институт для изучения восточных культур и что в этом Институте он работал ряд лет; перед войной несколько не поладил с немцами и уехал во Францию. С оккупацией Франции немцы снова разыскали его и предложили вернуться в Институт.
«Так, значит, вы ответили, что подумаете, а они облегчили ваши размышления, заперев вас с нами?» — спросил я. «Вот именно, — ответил он мне, — и, знаете, боюсь дать сразу согласие». — «Иначе говоря, вы боитесь, что они потребуют от вас гораздо больше: например, превратят вас в председателя среднеазиатского совета министров», — сказал я. «Этого не думаю, — ответил он, — но что-нибудь в таком роде может произойти, а я все- таки не хочу превращаться в куклу. Я, тюркский патриот, ищу союзников, а не хозяев». — «Опасная игра и плохо кончится», — сказал я ему.
Мы с ним много раз разговаривали. Вдруг, во время одной из моих лекций, за ним, как всегда неожиданно, явились: он был освобожден. Несколько месяцев спустя к нам попал номер берлинской рептилии на русском языке, и там был некролог «председателя совета министров Средней Азии Мирзы Чокаева, скоропостижно скончавшегося посреди успешной работы на благо тюркских народов Азии». Как это случилось, кто положил конец карьере этого талантливого авантюриста и каким путем — ядом, петлей, кинжалом, мы никогда не узнаем.
В эти же дни я познакомился с человеком совершенно иного типа — с Ильей Исидоровичем Бунаковым-Фундаминским. Я не буду говорить о роли его в партии социалистов-революционеров: она принадлежит истории, и история, осудив во многом деятельность партии, отдаст должное многим из ее членов — бескорыстным революционерам-идеалистам. Эта роль для Ильи Исидоровича была закончена почти сейчас же после революции. В нем начался психологический переворот, уведший его совершенно из области политики к религиозному и философскому идеализму. Это не ограничилось переменой мировоззрения, но перешло и в область практической морали, сделав из Ильи Исидоровича единственного — из тех, с кем я встречался, — практического христианина. В нем появилась изумительная ясность, мягкость, услужливость, всепрощение. От прежнего «непобедимого» не осталось и следа.
Во время последнего периода эмиграции И[лья] И[сидорович] отдавал все силы выпуску «Русских записок», единственного толстого заграничного журнала,[854] и там поместил ряд статей, преимущественно о китайской культуре, которые вызывали много насмешек и нареканий.[855] Будучи человеком состоятельным, он собрал огромную библиотеку, составленную из книг по искусству и аграрному вопросу. В состав его квартиры входило studio[856] с маленькой комнаткой при нем. В огромном studio помещалась библиотека, а в маленькой комнатке было бюро И[льи] И[сидоровича], где он принимал менее знакомых посетителей, недостойных видеть библиотеку.
После оккупации немцы распространили по Парижу целую сеть «идеологических наблюдателей» и узнали, что у Бунакова имеются ценные материалы по аграрному вопросу. В один не прекрасный день появляется у Бунакова некий Dr. Weiss в форме, очень любезный, очень культурный и очень либеральный. «Мы, немецкие националисты, — не совсем то, что о нас пишут наши противники. Получив в дар от судьбы и Гитлера руководство Европой, мы хотим выполнить нашу задачу самым безболезненным образом, широко считаясь с национальными и географическими особенностями. Вопрос о землепользовании очень важен, и мы не хотели бы приступить к нему, не получив мнения наилучших экспертов. Мы очень надеемся на вашу любезность».
Бунаков, вообще доверчивый, размяк, притащил часть своих материалов, и в ответ на поставленные ему конкретные вопросы сейчас же притаскивал оправдательный материал для конкретных ответов. Weiss восхитился и наговорил ему кучу комплиментов, и тогда окончательно размякший Бунаков повел его в библиотеку. Weiss оказался знатоком и любителем: называл редкие и ценные издания, и все они оказывались у Бунакова. Комплиментам не было конца. Расстались с изъявлениями полной и вечной дружбы.
Через два дня к Бунакову явились немцы с камионами, ящиками и приказом о реквизиции библиотеки. Взволнованный Бунаков побежал к Weiss. Надменно выслушав его, тот ответил: «Вы должны понимать, что в наше бурное время мы не можем оставить в частных руках такую ценность, как ваша
