библиотека. Как человек культурный вы должны радоваться, что вашей библиотекой будут пользоваться представители руководящей нации, а как еврей вы должны сидеть смирно и не надоедать вашими протестами. В наше время вы знаете…».
«И зачем, для какого черта, мне захотелось похвастаться моей библиотекой?» — заканчивал Илья Исидорович рассказ об этой экспроприации.[857]
Отмечу еще несколько лиц, с которыми я познакомился в лагере. Вот Райсфельд, антиквар и поэт. В той камере, куда я перешел в бараке С5, он оказался одним из моих соседей слева. Их было три: он, Минущин и Канцель, все трое — евреи, и судьба их была различная.
Райсфельд принадлежал к редкому типу коммерсантов-идеалистов, который встречается среди евреев чаще, чем среди арийцев. Это потому, что чудачество среди евреев встречается относительно чаще. Райсфельд специализировался на редких старинных книгах, понимал в них толк и любил, любил больше, чем следовало бы для его коммерческого успеха. Он жил со старой матерью, бедно, но, в общем, сводил концы с концами. Обладал чувством юмора и версификаторской способностью; стихи его отчасти печатались, отчасти исполнялись с эстрады. Ему часто заказывали «обозрения» в стихах, и товар, который он поставлял, не блистая особенно формой и содержанием, являлся все-таки честным и доброкачественным.
В лагере, среди стольких нервных, крикливых и раздраженных людей, он поражал спокойствием и мягкостью. У него был один большой недостаток: необыкновенная болтливость, которая часто навлекала на него раздраженные окрики, и тогда он сразу становился на несколько степеней мягче и тоном весьма вежливым и достойным говорил: «Дорогой товарищ, пожалуйста, не сердитесь; хорошо понимаю вас и знаю, что моей говорливостью я могу раздражить кого угодно». Раздраженный сосед умолкал, и тогда Райсфельд заканчивал: «Вот так-то лучше; помолчим немножко, а там, бог даст, все пойдет по-иному».
Недостатком Райсфельда были также мигрени, и он принимал сразу 20 грамм аспирина и пугал всех соседей своей неподвижностью, смертельной бледностью и низкой температурой тела. Врачи говорили, что наряду с наркотиками некоторые злоупотребляют аспирином. Для наших спектаклей и концертов Райсфельд поставлял стихи на злобу дня и «обозрения», сделанные не без остроумия. Он очень беспокоился за свою мать — и не без основания: ее здоровье становилось все хуже и хуже, и, когда в середине марта 1942 года Райсфельда выслали в Германию, она от волнения скончалась. Лагерь, в котором находился Райсфельд, не принадлежал к «лагерям истребления», но здоровье его было очень подорвано, и он не дожил до освобождения.
К Канцелю я отнесся сначала с предубеждением. По профессии он был меховщик; очень богатый, любитель карт. По всем признакам я был готов отнестись к нему отрицательно. Неожиданно он заговорил со мной… о тебе. «Вы женаты на Юлии Ивановне, дочери Ивана Григорьевича? Вы жили в Архангельском переулке?» Чрезвычайно удивленный, я спросил, откуда ему все это известно. Оказалось, что он далеко не всегда был меховщиком; окончил курс на юридическом факультете, хорошо знал некоторых из твоих подруг и даже иногда танцевал с тобой. Весть о нашем «неравном» браке докатилась до него, и он запомнил мою фамилию. А вскоре ему пришлось с родителями эмигрировать, и в Париже его диплом оказался ни к чему. Отсюда — меха. Это был человек тяжело больной (сердце), очень мягкий и корректный, очень услужливый и хороший товарищ по заключению.
К счастью для него, он уклонился от еврейской регистрации, и его фамилия во французской транскрипции (Cancel) не давала повода к расистскому вниманию. Его жена, побив рекорд по розыску арестованного мужа, побила и другой рекорд: она дала крупную взятку в гестапо и добилась быстрого освобождения мужа. К несчастью для них, в Алжире умер их сын, эвакуированный солдат французской армии. Николай Александрович не выдержал горя и вскоре скончался. Жена его, окруженная черносотенцами, превратилась в опору американской клики среди русской эмиграции в Париже.[858]
Я упомянул Минущина, как одного из моих соседей в камере, слева от моей койки. Он сразу обратил на себя мое внимание склочностью и придирчивостью: готов был отравить существование соседям, если ему казалось, что его жизненное пространство урезано на один сантиметр, и все это в резких крикливых тонах. Он начал с меня, и я охотно уступил пять сантиметров, чтобы от него избавиться.
Я никак не мог выяснить, какова была его действительная специальность: в торгпредстве он работал как экономист, специалист по зерну. Так как в торгпредство не посылали из России людей без солидных партийных гарантий, очевидно, Минущин имел там все нужные заручки, принадлежность к партии и т. д. Это не помешало ему в некоторый момент оказаться в невозвращенцах и притом в таких невозвращенцах, которые сразу становятся враждебными всему, чему они служили в СССР. Для того, чтобы существовать, зерновой экономист превратился в специалиста по национальной лотерее: иначе говоря, организовывал выпуск десятых долей билетов лотереи для разных общественных организаций, и это давало ему очень хороший доход.
Язык у него был очень злой, и о всех людях, с которыми когда-либо встречался, Минущин рассказывал гадости: «Заферман? Вы находите его симпатичным? Но он настолько разложился, что его жена и дочь носили всегда шелковое белье, а для дочери он купил концертное пианино и приглашал для нее наилучших учителей. Из каких средств, я вас спрашиваю?» Когда в нашей камере, с приходом посылок, мы установили общий стол, он все время старался ничего не дать и все время возмущался, что ему приходится кормить бездельников, называя так неимущих товарищей по заключению.
Именно ему мы были обязаны тем, что коммунальный стол кончился, и каждый стал есть свое и хитрить для себя отдельно. Тогда он стал вопить, что индивидуальная кухня слишком отравляет воздух, вмешивался во все и, наконец, решил покинуть нашу камеру, чтобы перейти к соседям, где общий стол еще существовал. Первые два дня он был очень доволен, но на третий пришлась раздача посылок. Только Минущин хотел вступить во владение своей огромной и роскошной посылкой, как его новый старший по камере заявил: «Извините, но я сделаю выбор для общего стола». Тогда Минущин побежал к нам — проситься обратно, но мы его не приняли.
