совершенно не носила характер спекуляции; вдобавок он был чрезвычайно и бескорыстно услужлив и был лишен той эгоистической жадности, которую проявлял, например, Филоненко.
О его делах, семейном положении мы, по крайней мере — я, ничего не знали. Встретившись с ним на воле, я узнал, что он женат, имеет много детей, работает как коммерческий директор на одном заводе по выделке деталей для радиопромышленности и хлопотам его дирекции обязан своим быстрым освобождением. И я вполне это понимаю: без его интуиции и коммерческой сметки заводу, вероятно, приходилось плохо. Мы с тобой быстро познакомились и подружились с его женой, и о них я еще буду много говорить.
Симпатичнейшим человеком оказался также Борис Львович Гершун — тот, кого я старался ободрить в Hotel Matignon. Этот старый адвокат и старый сенатский служащий хранил в своей памяти ценнейшие воспоминания и охотно согласился прочесть в нашем университете несколько лекций. Словом он владел великолепно, и было настоящим наслаждением слушать его рассказы о Плевако, Карабчевском, Урусове, Кони, о деятельности Сената как высшего судебного учреждения. В один прекрасный для него день ты, по поручению его жены, попросила меня передать ему, что он должен заболеть (возраст и слабое здоровье облегчали исполнение этого приказа) и просить о переводе в Val-de-Grace,[894] откуда ему легче будет освободиться. Так оно все, как по писаному, и вышло.
Очень скоро Гершун оказался на свободе, но видеться с ним после моего освобождения не пришлось: он стал членом комитета еврейских организаций — комитета, признанного немцами, являвшегося своего рода официальным еврейским представительством. Деятельность этого комитета вызывала в левых кругах очень много нареканий, совершенно неизбежных, наполовину несправедливых, но все-таки наполовину справедливых. Я предпочел воздержаться от продолжения знакомства.[895]
Совершенно особняком держал себя старый Владимир Феофилович Зеелер. Можно было бы в иные моменты сказать, что он был и нашим и вашим, но это несправедливо: все противоречия вытекали из отвратительного характера и стремления делать все наперекор своим собеседникам. В нем уживалось и хорошее, и плохое.
Его жизненная карьера — ясная и вместе с тем сложная. После окончания юридического факультета в Харькове (было это в восьмидесятых годах) он стал адвокатствовать в Ростове, оброс знакомствами, стал гласным думы, благополучным обывателем и, вероятно, закончил бы там свою жизнь и тоже — вполне благополучно. Но… произошла революция, пришла гражданская война, и этот человек, негодный ни к какой административной работе, стал администратором и даже — насмешка судьбы — был очень короткое время министром внутренних дел у Деникина, как раз перед падением генерала.
Казалось бы, вот оголтелый реакционер, но, попав в эмиграцию в Париж, он ухитрился колебаться от Милюкова до «Возрождения»,[896] заходя в своих размахах дальше, куда дальше, и тех, и других и ссорясь с обоими лагерями. Вместе с тем Зеелер стал во главе благотворительных организаций и, хотя и сумбурно, делал много добра. Чем он не понравился немцам, непонятно, тем более, что непримиримым патриотизмом не отличался и охотно хвастался своим немецким происхождением; однако, очутившись в лагере, резко воевал с предателями из зубров и еще резче, при случае, с нами и вдруг столь же резко сдавал все свои позиции, чтобы через минуту при встрече разговаривать как ни в чем не бывало.
Его выбрали председателем юридической комиссии, призванной изучить положение каждого заключенного, выяснить его шансы на освобождение и способствовать таковому. И здесь, ругаясь, расплевываясь, он искренно старался помочь каждому, и это иногда, действительно, удавалось. Немцы питали к нему большое уважение как к бывшему министру и притом немцу, и ему удавалось выхлопатывать такие важные вещи, как свидание не в очередь и притом не в павильоне свиданий, а в салоне у помощника коменданта.
По ряду личных дел Зеелер вел переговоры, настаивал, изыскивал аргументы. Так было в деле Ривкина, молодого еврея, студента, который должен был держать в Сорбонне экзамен. При пособничестве отца Константина Ривкин был превращен в арийца, и вместо ожидаемого, как вершина мечтаний, отпуска на несколько дней получил окончательное освобождение. Удалось ли ему спастись дальше при бесчисленных облавах, не знаю.
Мне лично Зеелер также сделал много добра. Сколько раз, добившись для нас с тобой свидания, он выводил капитана Nachtigal наружу покурить и занимал его болтовней, иногда — на полчаса. Точно так же, когда речь зашла о моем освобождении, он, будучи уже на воле, бегал по учреждениям и, наконец, с радостью принес тебе оказавшееся верным известие, что я буду освобожден.
В нашем университете Зеелер прочитал ряд полубиографических докладов: «Как я был студентом», «Как я адвокатствовал в Ростове», «Как я был гласным Думы» и т. д. Эти доклады представляли несомненный исторический интерес. Он же был организатором концертов, которые имели большой успех, и всегда очень удачно выступал как конферансье, по-русски и по-немецки, не без остроумия, превращая, например, von Hass (выступавшего со стихами, русскими и немецкими: «Genug, genug[897]…») просто в Ass.[898] Все это делалось с большим добродушием.
Зеелер имел большую неприятность в момент своего освобождения: он накопил выдававшиеся ему папиросы (по карточкам плюс за лекции плюс за председательство в юридической комиссии и т. д.) и совершенно законно хотел вынести наружу весь свой запас для товарообмена, как все делали в то время. На его несчастье, вещи перед выходом проверял унтер — формалист, который задержал папиросы и задержал его самого. Пока этот инцидент улаживался, старый Зеелер с большим огорчением просидел в лагере лишних два дня. Инцидент был улажен, папиросы ему возвратили, и он был освобожден, но за два дня похудел на пять кило.
Меня и всех нас очень удивила позиция Зеелера после окончания войны и его совершенно несуразное участие в «Русской мысли».
