type="note">[899] Думаю, что это — глупость, а не что иное.[900]
Я еще не истощил всех симпатичных людей из лагеря. Поговорю сегодня о музыкантах и певцах, но начну с не музыканта Михаила Семеновича Каплана. До лагеря я немножко знал его, по его книжному магазину, и он мне не очень нравился, казался резким и заносчивым. Таким он, конечно, был и остался, но в лагере я научился ценить его достоинства: прямоту, выражение своего мнения без боязни последствий, твердый патриотизм и готовность сцепиться с зубрами каждый раз, как это бывало нужно, а это бывало нужно довольно часто.
Зубры все-таки были с ним ласковы, потому что Михаил Семенович — состоятельный человек, и к его карману они часто прибегали. Иногда у него бывали с ними очень резкие столкновения, как, например, на празднике георгиевских кавалеров в лагере. В числе таковых оказались два еврея — Каплан и виолончелист Шварц с бесспорными солдатскими Георгиями. А вот имелись ли Георгии у зубров, никто не был уверен, и когда кто-то из них заикнулся насчет евреев, Каплан весьма резко поставил его на место.
В лагере Каплан жил вместе с двумя музыкантами — пианистом Сибиряковым, сыном известного оперного артиста, и Шварцем, своим товарищем по русскому корпусу, прибывшему во Францию в 1916 году.[901] Сибиряков был музыкально очень способный человек и с хорошей школой, но постоянные выступления для заработка в кафе, boites de nuit,[902] дансингах и т. д. совершенно погубили его, без остатка и без возврата.
Шварц также был музыкантом хорошей школы, также имел несчастье выступать, где не нужно, и с музыкой, которой лучше не играть, но у него было больше характера, он боролся и после всякого выступления в кабаре посвящал столько же часов на «выветривание», то есть на исполнение для себя, для души, настоящей музыки. Очень часто он баловал нас, играя для небольшого числа любителей, и игра была первоклассной. Что же сказать еще о нем? Судьба его была такая же, как почти у всех евреев из лагеря. Он погиб в поезде, как очень многие, не доехав до лагеря смерти, куда их везли.
Вернусь к Каплану. Его жена, русская, из очень богатой семьи, обладала большой энергией. Ей удалось к лету 1941 года выкупить мужа и вот что из этого вышло. В комендатуре в Compiegne, как и всем освобожденным, ему дали предписание явиться в Париже к немецкому начальству, только с той разницей, что для меня было обязательно meldung[903] в Hotel Majestic, а ему — в комендатуре в палате депутатов. Вот он является.
Немецкий полковник берет бумажку, смотрит и говорит: «Вы — еврей?» — «Да», — отвечает Каплан. Тогда полковник продолжает: «И вы имеете наглость являться с вашей поганой бумажкой ко мне
Я не знаю точно, через сколько времени и при каких обстоятельствах Каплан снова был арестован,[904] но очутился на этот раз в лагере около Gare Austerlitz, где производилась сортировка вещей, отобранных у евреев, для отсылки в Германию. Здесь он встретился с компьенцем Акутиным, который исполнял обязанности надзирателя и был очень жесток с заключенными вообще и с Капланом в частности. В этом лагере опять приключилась с Капланом беда: он был назначен к расстрелу, но успел уведомить жену, и та полетела к шведскому консулу, который хорошо знал ее отца, проживавшего в Швеции. Отец ее, как ровесник Густава V, бывал раз в год приглашаем ко двору на обед, и об этом знали. Шведский консул выменял жизнь Каплана на освобождение где-то какого-то пленного немца. Так, совершенно чудом, Каплан уцелел. [905]
Буду продолжать о лагерных певцах и музыкантах. Прежде всего Мозжухин, знаменитый бас из Оперы Народного дома в Петрограде, кумир гимназисток и курсисток. Где только я не видел портретов его брата и его самого. В лагере это уже был угомонившийся человек, переехавший все критические возрасты, но сохранивший голос и в особенности умение им пользоваться. Он охотно пел, но еще более охотно рассказывал, и я пригласил его выступить с воспоминаниями в нашем университете. Он согласился и дважды с большим успехом рассказывал о своих дебютах и о своих успехах. Публика слушала его с удовольствием, а Голеевский морщился и упрекал меня, что я организую выставку вранья.
Весьма возможно, что не все в рассказах Мозжухина было правдой; весьма вероятно, что очень многое было преувеличено и приукрашено, но если сам Гёте назвал свои мемуары «Поэзия и правда моей жизни», то можем ли мы быть строги к Мозжухину и другим артистам (и не артистам)? И я очень рад, что дал ему возможность блеснуть, а его слушателям из еврейских бараков — не думать о будущем, которое было близко и ужасно, хотя бы в течение нескольких часов.
Братья Мозжухины происходили из бедной крестьянской семьи. Я не знаю, что из себя представлял киноартист, но этот Мозжухин хорошо помнил свое происхождение и старый режим и решил вернуться на родину при первой возможности. Еще до войны он побывал в советском консульстве и получил советский паспорт. Это и привело его в лагерь, где зубры относились к нему с особой ненавистью. Его энергичной жене, тоже артистке, итальянке Клео Карини, все-таки удалось добиться его освобождения.
Другой певец, очень симпатичный Яров, хорошо известный за границей, был одним из организаторов и дирижеров лагерного хора. Как и Мозжухин, он был взят за советский паспорт, но как еврей имел другую участь. За два дня до моего освобождения он, вместе с Левушкой и многими другими, был выслан в Германию (я уже упоминал об этой высылке) в лагерь для советских заложников и уцелел. Но семья его, остававшаяся в Париже, не уцелела:
