l:href="#n_944" type="note">[944]
Теперь несколько слов о жизни в нашей камере в первые месяцы компьенского сидения. Июль и август жили между собой в очень хорошей дружбе. Это не исключало отдельных столкновений, проявлений нервности, но было общее желание сохранить наш внутренний мир.
Имущие охотно вкладывали свои посылки в общий котел: это делали с полной лояльностью и охотой Николай Александрович Канцель, я, Дорман, в некоторой мере и Левушка (иногда на него нападало раздумье с припадками жадности, но это бывало редко). Филоненко, который получал огромные посылки, давал некоторую часть. Минущин беднился и старался обмануть общий стол; «пролетарий» нашей камеры, Петухов, имел посылки не часто, но каждый раз с удовольствием отдавал наибольшую часть. Художник Улин имел мало, и от него ничего не требовали так же, как и от художника Морозова, который ничего не имел. Пьянов был в общем лоялен.
Летние посылки, да еще в Компьене, содержали много овощей, зелени, фруктов и хлеба. Ты, моя роднусенька, заботилась обо мне, заботилась обо всех нас, и мне постоянно писала, чтобы я делился с неимущими. В эту же эпоху Чахотин имел от своей жены большие посылки (иногда совместно с другими женами она посылала большие коллективные посылки) и тоже делился ими без проявлений жадности. Райсфельд ничего не имел.
Взносы в общее питание обеспечивали всей камере очень достаточную пищу. Время проводили вне барака, блуждая по «улицам» лагеря или сидя на траве. Лагерь примыкал к лесу, был расположен на некоторой высоте недалеко от реки. Воздух был хороший, погоды стояли на редкость и началась серия освобождений, причем от немецкой администрации шли слухи, что скоро освободят нас всех. Это поддерживало хорошее настроение и надежду.
Первым из близких нам людей был освобожден Игорь Александрович Кривошеин — по ходатайству его завода, для которого Игорева изобретательность была необходима. Следующие двое были художник Фотинский, еврей и советский гражданин, и наш Николай Александрович Канцель, тоже еврей. Были ли они зарегистрированы, я не знаю. Мне кажется, что нет.
Эти два освобождения вызвали переполох и возмущение среди зубров. Я думаю, что не обошлось потом без доносов и были сделаны попытки разъяснить немцам их ошибку; однако в данном случае это не повредило ни тому, ни другому. Игнатьев впоследствии приводил это как доказательство того, что доносов не было и что в лагере не было и доносчиков.[945]
Итак, в первые месяцы пребывания в Compiegne жизнь в нашей камере протекала мирно, и коммунальное питание позволяло безболезненно переносить заключение тем, которые ничего не получали. Однако общий стол лопнул довольно скоро. Причиной этого оказались, с одной стороны, жадность и, с другой стороны, обостренное самолюбие и растущая нервность. Кроме того, переселения ввели к нам в камеру людей, совершенно лишенных социального инстинкта.
Первой брешью оказалось освобождение Канцеля. Его посылки были так велики, что в их тени позволяли Минущину воздерживаться от дележа своих посылок. После ухода Канцеля яркий свет упал на поведение Минущина, и тогда он завопил, что совершенно не желает кормить людей, которые просят своих жен посылать им возможно меньше. Художник Улин принял это на свой счет и заявил о выходе из коммуны. К этому времени художник Морозов перессорился со всеми профессорами, заявив им, что они — ученые тупицы и невежды; чтобы не кормиться на профессорский счет, он тоже вышел из коммуны. Коммуна распалась совершенно. Встал уже другой вопрос, как сидеть за тремя столами, и мы разделились на три группы по симпатиям, что обострило антипатии.
Совершенно асоциальным элементом оказался Чахотин. После освобождения Одинца я был избран «ректором» университета. «Ректорство» состояло в том, чтобы на каждую неделю обеспечивать преподавание лекторами, помещениями и учебными пособиями, а также составлять и переписывать в большом количестве экземпляров расписание занятий. Все это было очень хлопотливо, трепало нервы и не давало никакой пищи самолюбию. Тем не менее сейчас же после моего избрания Чахотин, кандидатура которого никем не была выдвинута, обошел всех лекторов, предлагал устроить перевыборы, опорочивал меня и выдвигал собственную кандидатуру. Это до такой степени возмутило людей, что в тот же день из нескольких источников я узнал об этой «избирательной кампании». Реагировать я никак не собирался, только принял к сведению.
Если бы с преподаванием Чахотина все обстояло благополучно, мы оставались бы в наилучших отношениях, но благополучия не было. В то время, как Дорман, я, Филоненко, Фундаминский читали свои курсы, не выдвигая собственных заслуг, и старались дать элементы знаний, Чахотин говорил исключительно о себе, размазывая свои мелочи и не давая никакого представления о биологии. Этого ему хватило на три раза. Тогда он заявил, что элементы биологии в этом и заключаются, и объявил несколько отдельных лекций на французском языке в еврейских бараках. Лекции эти содержали в перетасованном виде то, что он рассказал о самом себе в своем «курсе» из трех лекций.
К нам посыпались жалобы от слушателей и просьбы как-нибудь обеспечить преподавание биологии. На нашу попытку на заседании лекторской коллегии объяснить Чахотину, что, собственно, требуется, он ответил грубейшими и глупейшими выходками. К этому прибавилось еще другое, очень опасное, обстоятельство: Чахотин вводил в свои лекции квазипатриотическую пропаганду, отчаянно ругал немцев и распространял совершенно нелепые и неверные слухи о положении на фронте. При наличии в лагере доносчиков и германофилов это значило провоцировать лагерное начальство на репрессии. Из еврейских бараков нас попросили больше Чахотина не посылать. Разговор с ним об этом дал опять грубейшие выходки. Он продолжал свою «патриотическую» пропаганду, и — странная вещь — на него ни разу не было наложено никакого наказания.
В нашей камере, конечно, это поведение Чахотина обострило отношения. Однако в некоторый момент мы пожалели его и пришли ему на помощь, когда после свидания с женой он заявил нам о своем бедственном положении. Ему была устроена денежная выдача плюс посылки. И тут он ухитрился
