французами — по языку, по культуре, по интересам; о своем еврействе вспоминали только, когда им очень надоедливо напоминали об этом. В массе они были совершенно равнодушны к сионизму и судьбам восточных евреев; язык Библии помнили только очень религиозные, то есть меньшинство; жаргона немецко-еврейского или испано-еврейского не помнили и в огромном большинстве никогда даже не знали.
С классовой точки зрения французские евреи принадлежали в большинстве к достаточным и часто высококультурным слоям населения. Среди них было много инженеров, врачей, адвокатов, промышленников, писателей, ученых, судейских, политических деятелей. Столкнувшись в лагере с евреями- апатридами с rue des Rosiers,[973] они почувствовали себя оскорбленными, униженными тем, что их мешают в одну кучу с этими неприятными, назойливыми, необразованными людьми (термины мне не принадлежат). Что может быть общего у председателя суда с человеком, которого он приговорил к тюрьме перед высылкой за просроченную carte d’identite? А такие встречи произошли в лагере, и судья, принимая помощь от одноверца, так до конца и не понял, в какой мере был бесчеловечен, применяя формально закон. В бараках, отведенных «декабристам», сейчас же установилось кастовое разделение. Официальные должности старших по этой части лагеря и баракам заняли евреи-апатриды, знающие немецкий язык, и в распределении казенных благ установились те же кастовые различия, которые были тем более чувствительны, что благ было мало, и они были весьма существенны: дрова на отопление и приготовление пищи и сама пища.
В этой части лагеря сам я никогда не был. Но в одной камере со мной сидел Михаил Матвеевич Гальперн, который ведал лагерным электричеством и каждый день бывал по этим делам в разных частях лагеря, в том числе и в новоеврейской; у него был и помощник, имевший те же привилегии. Через них шли тайные передачи, и, возвращаясь оттуда, они рассказывали свои впечатления. То же самое рассказывал и наш «дезинфектор», еврей из нашей части лагеря, носивший латышскую фамилию, сумевший в конце концов сойти за латыша и выйти на волю. Это был авантюрист, рвач, очень ловкий и вместе с тем очень симпатичный человек. Были и другие сведения того же рода, шедшие из других источников.[974]
Потерпев неудачу с легальной помощью «декабристам», все мы предоставили свои возможности в распоряжение семейств арестованных. Ты уговорилась с Claudette о включении в мою посылку вещей, предназначенных для ее мужа, и мои посылки удвоились в объеме. То же произошло и с посылками для моих товарищей.
Не всегда эти переговоры с родственниками «декабристов» проходили гладко. Передавая вещи для передачи заключенному мужу, супруга «декабриста» не имела никакого понятия о добросовестности «передаточного аппарата». Во всяком случае, каково бы ни было ее решение, абсолютная корректность при переговорах была обязательна.
Но что сказать о даме, которая приходит к Марье Павловне Калужниной, ведет себя надменно, с презрением оглядывает обстановку, с презрением смотрит на скромно одетую Марью Павловну и задает вопрос: «Какую гарантию вы дадите, что эти вещи будут полностью переданы моему мужу?» Марья Павловна, которая была за десять тысяч верст от подобного рода мыслей и хотела просто и по-человечески помочь товарищам по несчастью, чрезвычайно сухо ответила ей: «Сударыня, в этом деле не может существовать никаких гарантий». Дама ушла рассерженная и стала искать более покладистых собеседников.
Таких случаев было очень много; иные дамы требовали залога с возвратом его при получении сведений о том, что посылка пришла по назначению, не понимая того огромного риска, которому подвергались и передатчик, и передача, и полного бескорыстия русских заключенных в этом деле. Немцы, конечно, сразу поняли, что означает удвоенный вес посылок, и установили надзор за их содержимым. Почти каждый день на перекличках нас стали предупреждать, что мы очень легко можем быть лишены права на посылки и свидания. Евреям грозили, что их переведут на «декабристский» режим.
Первое время пересылка от нас к «декабристам» производилась довольно легко через тех товарищей, которые по своим функциям имели доступ к «декабристам». Один расторопный человек открыл нечто вроде конторы и принимал за умеренную плату посылки с распиской адресата. Посылки грузились в бидоны для супа и вместе с бидонами, налитыми супом, перевозились совершенно открыто от наших кухонь в бараки «декабристов». Это продолжалось недолго. Когда отпала эта возможность, пришлось ограничиться помощью товарищей-ремесленников, и неожиданно открылось новое препятствие.
Среди «декабристов» было очень много богатых людей, которые осаждали передатчиков поручениями и готовы были платить большие деньги. Соблазн был велик, и перед ним люди не устояли. Установился тариф, который рос и стал недоступным для огромного большинства заключенных у нас и у «декабристов». За передачу коробки сардин требовали 300 франков, за ливр хлеба (только передача) требовали 200 франков и т. д. в этом роде. Таким образом мы попадали в безвыходное положение: ни я и никто из моих товарищей не мог платить тысячу франков за передачу недельной посылки.
Я не знаю, поддался ли Гальперн этой порче, но мне часто приходилось по несколько дней уговаривать его, чтобы он согласился передать что- нибудь мужу Claudette. И Гальперн делал это крайне неохотно: мне часто казалось, что бесплатно передавать он не хочет, а брать с сожителя по камере не может. Пришлось искать другие пути.
Таким путем оказался довольно опасный спорт: прямое перебрасывание пакетов через несколько рядов колючей проволоки. Аллея, шедшая вдоль этой ограды, имела на одном конце мирадор с пулеметом и пулеметчиком и почти все время была освещена ярким прожектором. Однако прожектор довольно часто прогуливался, и тогда, пользуясь моментальным мраком, можно было выбежать из-за барака, подбежать к ограде и перебросить пакет. Делать это надо было с большой быстротой и решительностью, чтобы не попасть под возвращающийся прожектор и пули. Нужно ли, не нужно ли, но для острастки пули иногда посылались — к большой опасности для товарищей, пользовавшихся клозетами в другом конце аллеи.
Наконец, чтобы окончательно затруднить эти операции, немцы стали посылать в аллею фельдфебеля с полицейской собакой, и этим сразу облегчили
