тысячи грибов, которые вдруг появлялись на каком-нибудь месте и через два-три дня исчезали. Мы познакомились также с чудесными и по виду, и по вкусу leniotes elevees (coulemelles[1046]), которых мы никогда не видели в средней полосе России. Собирать их в лиственной части леса было истинное удовольствие: так красивы они и в юном, и в зрелом возрасте. Мы не пренебрегали и сыроежками, и другими съедобными видами и учились их распознавать по указаниям Пренана, однако и с ним иногда бывали недоразумения. Что же касается боровиков и подосиновиков, которые у нас в России особенно ценятся, то их в том году было чрезвычайно мало.
Очень часто мы гуляли по лесу в качестве бескорыстных любителей природы и познакомились с целым рядом красивых уголков, которые часто не находятся в «путеводителях». Раньше, когда ездили в этот лес по воскресеньям, мы ограничивались окрестностями Fontainebleau и ворчали на засиженность. Но в 13 километрах от Fontainebleau около Acheres воскресенья не отличались от будних дней. Волна туристов не достигала до Acheres или выражалась в виде воскресных конкурентов в сборе грибов, что для нас не было особенно опасно.[1047]
Июль и август 1942 года были началом массовых изъятий еврейского населения во Франции. Первые масштабные аресты имели место 16–18 июля.
Четверг, 16 июля, был день нашей первой регистрации после отъезда на каникулы. У нас было очень много хлопот и беготни, и домой мы попали только к вечеру. К нам в гости должен был придти (и пришел) сосед — инженер Дембо с женой. Когда мы с тобой вошли вечером на сквер и направлялись к нашему подъезду, в окне дома номер 12 появились две женские фигуры и начали делать нам знаки, чтобы мы не шли к себе. Мы были встревожены, но все-таки вошли в подъезд и поднялись.
Пришли супруги Дембо. Мы рассказали им об этом. Он ответил нам, что у него есть очень хорошие связи в Префектуре полиции и что его предупредили бы об облавах. «Сейчас ходит много слухов, и дамы, которые делали вам знаки, вероятно, были встревожены чьей-либо болтовней; не обращайте внимания». На следующий день мы узнали о многочисленных арестах среди иностранных евреев, преимущественно молодых. Таким образом, к нам эти операции не относились.
Через неделю мы получили письмо от Филоненко, которого немцы освободили. Он сообщал о том, что всех евреев, бывших в лагере, выслали в Германию и что после массового бегства французских коммунистов во главе с Cogniot[1048] режим в лагере совершенно изменился. Подробности обещал рассказать при личном свидании. Оно состоялось у нас 30 июля (конечно, четверг). У меня еще в это время был в полной сохранности запас доверия, накопленный в лагере, и я был очень рад повидаться с ним и надеялся, что мы начнем осуществлять наши научные и политические проекты, о которых много говорили в лагере.
Однако первая же встреча заставила меня насторожиться. Он рассказал, что Katzenmich, немецкий следователь — гестапист, который часто допрашивал его в лагере, вдруг в середине июля заявил ему: «Знаете, тут нам никак не удается поговорить как следует, и, так как приказ о вашем освобождении уже подписан, я увожу вас на нашу базу, и через несколько дней мы освободим вас прямо оттуда». Его увезли и поместили в прекрасной комнате в особняке где-то в окрестностях Парижа, кажется — в Meudon; там же проживал и Katzenmich; там же находилась и канцелярия его. Кормили Филоненко очень хорошо, а в перерывах между завтраками и обедом он подолгу разговаривал с Katzenmich в самых любезных и корректных тонах. О чем же? И вот тут пошло у Филоненко виляние.
Вопрос был ясен. Немцы хотели узнать от Филоненко, что ему говорила Плевицкая по поводу похищения генерала Миллера. Очевидно, и последние разговоры с Katzenmich были о том же. Немцы держали Филоненко так долго, потому что надеялись вытащить из него этот секрет. Значит, по здравой логике, они увезли его, чтобы применить к нему свои убедительные методы допроса, и, судя по тому, что освободили его, можно думать, извлекли из него все, что хотели. Чтобы не сознаться в этом, Филоненко должен был придумать правдоподобную версию. На самом деле, он придумал их несколько и поднес нам смесь, в которой было трудно разобраться, но мы сразу поняли, что верить ему нельзя.[1049]
В четверг, 6 августа, мы поехали, как полагается, на регистрацию в Париж. Как всегда, этот день прошел в беготне. Мы видели кучу людей, и из нескольких источников нам сообщили, что немцы затевают новую колоссальную облаву. Нам настойчиво советовали не ночевать дома, настолько настойчиво, что мы забеспокоились и решили найти ночлег на одну ночь.
Обратились к Филоненко, не столько в надежде на благоприятный ответ, сколько из желания выяснить его способность и охоту оказать услугу. Получили, конечно, отрицательный ответ, сопровождаемый явно лицемерными вздохами и уверениями, что, может быть, в другое время ему будет легче устроить нас на одну ночь. Мы сказали: «la cause est entendue»,[1050] остались дома и на следующий день уехали в Acheres.
Вернувшись в Париж через неделю, 13 августа, мы узнали, что облава, направленная против евреев и не угрожавшая нам, действительно имела место. Было арестовано колоссальное количество евреев. В принципе должны были взять всех моложе 65 лет, но, на самом деле, брали совершенно дряхлых стариков 80 лет. Забрали все семейство наших друзей Цейтлиных, забрали тех, кого раньше освободили из лагерей по болезни.
Дембо уцелел, но жену его взяли; она из непонятного кокетства скрывала два года своего возраста: в carte d’identite у нее стояло 63 года, а в паспорте — 65. Дембо, с большой опасностью для себя, бросился в Префектуру полиции, бился, как рыба об лед, и таки ему удалось освободить жену. В наш приезд мы как раз увидели их после всей передряги. Им все советовали, и они сами это понимали, не оставаться дома.
Временно Дембо разрешил этот вопрос простым и остроумным способом: снял в доме гаражик, перетащил туда всю свою мебель, а спальню устроил
