боязнь доносов крайне затрудняли снабжение. Прошло два-три дня, прежде чем мы узнали, что надо обратиться к дровосеку Ragobert. Узнали от Prenant, равно как и то, что Ragobert был коммунистом. Казалось бы, что для нас, советских граждан, это обстоятельство благоприятно, но в то время партия находилась в подполье, а Ragobert был «скомпрометирован» во время ее легального периода. Он был очень активен, и в «Humanite»[1041] часто говорилось: «В Acheres состоялось информационное собрание для широких кругов, и товарищ Ragobert сделал блестящий доклад о текущем моменте».
В 1940 году в начале оккупации немцы вызвали всех мэров и предложили им представить списки коммунистов. Некоторые мэры сделали это, но большинство, в том числе мэр Acheres, заявили, что у них коммунистов нет. Тогда немцы взяли с мэров подписку в этом и сказали, что за точность своих сведений они отвечают головой. Мэр Acheres не был ни коммунистом, ни левым, а был просто честным французским патриотом. Таким образом Ragobert уцелел, но ему пришлось принять ряд мер предосторожности и, прежде всего, не видеться открыто с другими коммунистами. Дом его находился рядом с домом, снимаемым Пренаном, и они уговорились не разговаривать при публике.
Дни свои Ragobert проводил целиком в лесу на работе, возвращаясь домой только к ночи; жил он один. Жена его уже давно умерла, а взрослые дети жили от него далеко и редко с ним виделись. Пренан поговорил с ним о нас, и в тот же день под вечер Ragobert пришел к нам. Мы увидели перед собой человека под шестьдесят лет, без бороды, с длиннейшими усами и стриженой головой, крепкого, загорелого, с живыми насмешливыми голубыми глазами. Галл или франк? Во всяком случае, не латинянин. Первые же его фразы показали, что мы имеем дело с человеком умным, по-своему начитанным, бывалым и обладающим несомненным здравым смыслом. Разговор с ним шел легко, живо и интересно.
Мы быстро сговорились по всем деловым вопросам: дрова, яйца, кролики, зелень. Цены были нормальные, «неофициальные». Что ж, это было правильно, ничего не скажешь, и приятнее для нас, чем «товарищеские» или «дружеские» цены. От Ragobert же мы получили совершенно точные, как впоследствии выяснилось, характеристики жителей коммуны, как тех, с которыми можно иметь дело, так и тех, кого надо избегать.
Нужно было найти и постоянный источник молока. В Meun мы имели Geault, но хотелось иметь молоко и в самом Acheres. Еще в прошлые приезды мы заметили большую ферму и договорились, что нам будут давать молоко за деньги и папиросы. Ферма эта принадлежала самому богатому человеку в коммуне — Debonnaire:[1042] имя многообещающее, но совершенно не оправдавшее себя.[1043]
Во время этой же первой недели пребывания в Acheres (июль 1942 года) мы познакомились с человеком, сыгравшим большую роль в нашей судьбе.
Расширяя наши закупочные операции, мы побывали в центре кантона: La Chapelle-la-Reine. Это — уже небольшой городок в 4 километрах от Acheres, и там имеется обширная торговля: несколько бакалейных лавок, кооперативных и частных, три мясника, седельник, аптека, ткани, нитки и иголки, два врача, колбасная и т. д.
Мы вошли в одну из кооперативных лавок и сразу почувствовали ток взаимной симпатии с заведующей — Madame Moulira. Очень быстро состоялось знакомство со всей ее семьей: ее муж Charles оказался и очень левым, и настоящим патриотом, и, несмотря на малую образованность, размышляющим и разумным человеком. Их сын Lucien заканчивал экзамены на право преподавания в начальных школах и должен был получить место в округе. С ними жила сестра M-me Moulira — Paulette, имевшая сына лет десяти. Все они были простые и приветливые люди, но особенно симпатичной была сама хозяйка: веселая, покладистая и понимающая. Первый товар, который мы купили у них и который приводил и нас, и Пренана много-много раз к ним, были сушеные бананы. Впоследствии мы и смотреть на них не хотели, но в ту эпоху, при редкости фруктов, это было ценное витаминозное питание.[1044]
Так, с хлопотами, разъездами, прогулками, добыванием продовольствия, потекла наша жизнь летом 1942 года. В конце июля приехала погостить на короткое время Тоня с Танькой. Мы сняли для них комнату в верхнем этаже и очень боялись, как-то она поладит с M-me Leclerc, но поладила очень хорошо. M-me Leclerc сразу прониклась и к ней, и к Таньке симпатией. Конечно, если бы Тоня оставалась дольше, острые шипы вылезли бы: так оно было с нами, так оно бывало со всеми и такова была единодушно принятая репутация M-me Leclerc.
Таньке было два года и четыре месяца; это была уже капризная своевольная особа, которую мать старалась взять разумными аргументами. Фраза — «сильные, смелые, разумные делают то-то и то-то и не делают того-то и того-то» — повторялась ежедневно во всевозможных вариантах и без всякого результата. Скорее, с результатами отрицательными. Танька становилась посреди дороги, где сновали автомобили, и, когда мать приказывала ей отойти в сторону, отвечала: «А я не хочу». Вмешательство моей непочтительной ладони произвело гораздо большее действие.
Тоня расширила коммерческие знакомства в сторону Vaudoue; прогулка туда была, казалось, не для нее, так как она ожидала Мишку, но ее это не смущало: она брала коляску с Танькой и потихоньку отправлялась. Мы выходили ее встречать и издали слышали скрип коляски.
Мы же расширяли наше знакомство с лесом. Земляничный сезон к нашему приезду был практически окончен, но начинался сезон грибной и ежевичный, особенно — грибной. Грибы являлись хорошим подспорьем, и в 1942 году было особенно много подберезовиков. Иногда очень быстро мы находили несколько десятков прехорошеньких маленьких чистых и твердых грибков. К нашему удивлению, особенно много их было на лесных дорогах. Приятно бывало найти также целое «пятно» лисичек.
Когда появились bolets[1045] gramoles, мы часто огорчались из-за невозможности использовать те сотни и
