В те же месяцы мы узнали развязку жизни Левина. В то время, когда меня арестовали, он сидел в лагере Tourelles у Porte des Lilas, а жена его собиралась уезжать. Когда меня освободили, я узнал, что жена Левина уехала в Америку, предварительно измучив тебя тысячей бесцеремонных вымогательств и не получая от тебя отказа. Она не сообщила мужу о своем отъезде, и Левин, когда узнал об этом, написал тебе запрос. Ты подтвердила, а он не поверил и написал, что ему прекрасно известно: жена его — в Париже, и ты должна дать ему ее адрес. То пособие, которое я выхлопотал в свое время, он продолжал получать; потом вдруг замолк: его увезли куда-то из Tourelles, куда — неизвестно.
Случайно, уже в июне 1942 года, мы узнали (как будто через Зеелера), что Левин был расстрелян немцами весной в качестве заложника. По одной версии, его расстреляли, потому что спутали с каким-то однофамильцем-коммунистом; по другой версии — по проискам русских черносотенцев, которые не прощали ему русского патриотизма. Впоследствии через Делевского мы узнали, что жена Левина находится в Нью-Йорке, прекрасно устроилась и процветает во всех отношениях. Прав был Каплан, сказавший по этому поводу: «Наши жены не оставили нас в тяжелый момент».[1034]
В течение июня ликвидировались наши обычные занятия, и мы решили переехать на лето в Acheres к M-me Leclerc. Это решение давало нам и преимущества, и неудобства. Главным из неудобств была необходимость регулярно, каждый четверг, расписываться в Париже в нашем комиссариате на rue Rubens.
Сообщения были очень трудны. Если мы пропускали утренний автобус, вернее, когда не находили в нем места, это обязывало нас идти пешком на ближайший вокзал, то есть в Fontainebleau, 13 километров через лес, что само по себе не было страшно. Но твое сердечко не позволяло тебе двигаться быстро, и мы тратили на это иногда 4–5 часов, что осложняло наше дальнейшее употребление времени. Обратно из Парижа — то же самое затруднение: записываться на автокар приходилось заранее. Часто не было мест; тогда приходилось идти сейчас же на Gare de Lyon и ловить один из немногочисленных поездов, опять с перспективой путешествия через лес.
Можно было сделать попытку спуститься к Vaudoue. Там проходил по утрам очень популярный автобус, которым добирались до Milly, откуда ходил, тоже всегда переполненный, автокар до Парижа. Риск никуда не попасть был по этому маршруту гораздо больше, чем через Fontainebleau, и в ту эпоху мы пользовались им редко. При этом мы ни разу не ездили с пустыми руками: каждый раз приходилось из Acheres в Париж возить продовольствие и вещи, и обратно было то же самое. С автокаром это представляло большое неудобство из-за ужасной набивки, но тащить все пешком через лес бывало трудно, тем более, что твое состояние не позволяло тебе никакой нагрузки. Однако воздух, зелень и возможность питаться лучше, чем в Париже, заставляли мириться со всеми неудобствами.
К этому нужно добавить полицейские соображения. Обыски и аресты не прекращались. В какой-нибудь момент немцам и вишистской полиции могла придти мысль арестовать нас и выслать. Адреса нашего летнего жилища никто в Париже не знал. Gardien нашего сквера видел, что мы уезжаем куда-то и возвращаемся обратно, но мало этим интересовался. Если бы немецкая полиция вздумала искать нас тогда, когда мы были в отсутствии, еще оставался шанс ускользнуть от нее. Пять дней на неделе, которые мы проводили не в городе, увеличивали значительно вероятность в нашу пользу, и, действительно, нам удалось впоследствии избежать ареста именно благодаря нашим предосторожностям; об этом еще буду говорить.
Затруднением был также денежный вопрос. Наш бюджет, слагавшийся из того, что я зарабатывал как Maitre de recherche[1035] в Recherche Scientifique, а ты — в Сорбонне, не позволял нам дополнительного расхода на разъезды. Но ты очень своевременно получила прибавку, и таким образом наши колебания кончились: в пятницу 10 июля мы выехали в Acheres.[1036]
Мы выехали в Acheres поездом из-за велосипеда: car vert[1037] не принимал велосипеды в багаж. Так как нам предстояло часто возвращаться в Париж, мы решили понемногу перевозить все, что нам нужно для деревни, — тем более, что на этот раз я должен был идти пешком от Fontainebleau до Acheres, а ты могла воспользоваться велосипедом. Сколько раз, к общему удивлению, мы путешествовали таким образом: я — пешком, со скоростью 6–7 километров в час, а ты — на велосипеде, несколько скорее, чем я, но часто возвращаясь ко мне, чтобы не расставаться друг с другом. Так мы странствовали в Acheres и в Nonville[1038] и в Савойе до 1948 года включительно. Ни в Saint Maurice, ни в Menton велосипеда с нами не было: он был тебе категорически запрещен.
К полудню мы прибыли в Acheres и стали устраиваться в наших комнатах. И тут мы впервые столкнулись с чудачествами, упрямством и мелочностью M-me Leclerc. Первое из чудачеств относилось к клозету: этого учреждения, как мы хорошо знали, не было, но во время наших коротких приездов мы пользовались ее chaise percee.[1039] Теперь, когда мы приехали на постоянное жительство, она лишила нас этого права.
После переговоров хозяйка согласилась поставить в маленькой кладовой seau hygienique,[1040] и тогда возник другой вопрос, куда выносить. Участок у нее был большой, и даже был маленький лесок, но она требовала, чтобы «продукты пищеварения» шли на удобрение ее огорода. Раз в неделю она указывала на гряды, которые мы должны «удобрить». На этом занятии мы познакомились с другими ее жертвами: некий M. Fouquet с женой и тещей снимал у M-me Leclerc маленький флигелек в одну комнату, и она сдавала им еще комнату в верхнем этаже своего довольно большого дома. Встретив нас на огороде, он и его жена рассказали нам многое о характере нашей хозяйки, и мы имели полную возможность убедиться, что они не преувеличивали.
Первой заботой было обеспечить себя топливом. Лес был поблизости, и это казалось легко. На самом же деле, существовавшие тогда правила и
