моих родителей) и потерянный во Франции. Жизнь в горах и на море, с которой мы встречались каждый год до войны во время летних каникул, очень отличается от настоящей деревенской жизни; в Acheres мы снова встретились с ней. Одним из главных удовольствий этого сезона было собирание земляники. В свое время в Бабурино, когда мы попадали на земляничное поле, тебя нельзя было оторвать, и нетерпеливая мама покидала нас и, пробегав полчаса, возвращалась, чтобы увидеть, что мы еще щиплем ягоды. Здесь это происходило несколько иначе и с бо?льшими затруднениями.
В казенном лесу земляники было мало, и приходилось искать ее там, где частные владельцы в этом году или предыдущем свели свой лес. На подобном запустелом участке начиналось зарастание новой растительностью, и прежде всего приходила земляника, но в сопровождении (чего у нас нет в такой степени) всевозможных колючих растений. Она удерживалась два-три года, но затем ее заглушало разрастание других, более крупных, растительных видов. Вот среди таких участков и нужно было открывать наши земляничные плантации.
Мы выходили с утра и бродили среди колючек, выискивая ягоды. В конце мая их бывало очень мало. Настоящее обилие начиналось около 10 июня и продолжалось до начала июля. И вот мы — на вырубленном участке. Солнце греет вовсю. Руки и ноги исцарапаны. Есть всегда опасность наткнуться на гадюку, но, странное дело, с нами этого не случилось ни разу. Иногда из-под ног вырывается фазан, тоже любитель ягод: приостанавливаемся, смотрим ему вслед и продолжаем. После 3–4 часов такого блуждания мы возвращались домой с двумя-тремя литрами прекрасных ягод. Этого, однако, не случилось в данный приезд. Было еще рано: земляника только-только начала созревать.
В казенном лесу, помимо земляники, мы, вместе с Пренаном, собирали грибы. Он прекрасно знал все грибные места и прекрасно различал виды. Этот приезд не был очень благоприятен для грибов: погода стояла сухая. Но все-таки нам удавалось находить лисички и сыроежки; более интересные виды пришли позже. Вместе с тем мы знакомились с разнообразными пейзажами леса Fontainebleau, его сосновыми массивами, растущими на песке среди скал, и прекрасными дубовыми, буковыми и вообще широколиственными рощами в более низменных и влажных местах. Так прошло пять дней.
Мы решили снять у M-me Leclerc помещение на лето и договорились относительно спальни и столовой с правом пользования кухней за 2000 франков в сезон. В четверг 28 мая рано утром были на остановке, но автокар пришел переполненный. Катастрофа! Решили идти пешком в Fontainebleau (13 километров) и оттуда ехать поездом в Париж, хотя с нашим грузом это было довольно утомительно. К счастью, проезжавший камион Loiseau согласился довезти нас до вокзала в Fontainebleau, и это оказалось весьма кстати.
Мы успели захватить утренний поезд и к 11 часам были в Париже. Ни прописка в комиссариате, ни многочисленные дела в Сорбонне не были пропущены. Вопрос с каникулами был устроен, но нас беспокоил вопрос о комиссариате. Было досадно, что придется ездить каждую неделю в Париж, и расход, по подсчетам, предстоял довольно большой.[1022]
После возвращения из Acheres мы поехали провести вечер у Дормана. У меня сохранилось очень смутное воспоминание об этой поездке. Жили они в Courbevoie.[1023] Поехали мы по железной дороге от Gare Saint-Lazare. И мы, и они добросовестно отбыли эту чайную повинность. Но мы чувствовали в них что-то чужое, и это понятно.
За время сидения мужа в лагере жена Дормана подружилась с женой Шатилова и другими черносотенными дамами, а настроения этих дам иллюстрируются очень хорошо твоим рассказом об одной из них — кажется, жене Емельянова. Сидя в кафе против лагеря и наблюдая прибытие жен наших товарищей-евреев, она стонала: «Ах, шомполов, шомполов бы сюда, чтобы разогнать всю эту сволочь». Это не помешало ей летом 1945 года петь «Москва моя, любимая».
И так жена Дормана все более пропитывалась этой идеологией. Муж ее, пока был в лагере, проявлял хотя и ворчливый патриотизм, но все-таки патриотизм. Однако с освобождением «генерала» Шатилова (через несколько дней после моего освобождения) он подпал под влияние черносотенцев. Этому содействовал известный снобизм: ему, разночинцу с инородческой фамилией, льстило вращаться в среде титулованной знати; в этом кругу и нетитулованные гордились присутствием их фамилий в «бархатной книге».
Таким образом, принимая нас, Дорманы налагали на себя некоторую лицемерную повинность: казаться такими, какими они были за несколько месяцев до нашего свидания. Это, конечно, создавало некоторую напряженность. Они располагали некоторыми средствами, которые, однако, не исходили от торговца пушками — старшего брата Дормана (я о нем уже говорил), как все утверждали, ни от Recherche Scientifique, как утверждал сам Дорман. Дело было проще: Дорман, опытный химик, взялся за фабрикацию косметических продуктов, а жена его занялась деловой стороной этого предприятия и с большим успехом. Домик, в котором они жили, принадлежал им, но вскоре пришлось его покинуть: он был наполовину разрушен англо-американскими бомбами.
Я не помню, кого именно мы встретили тогда у Дорманов; кто-то был, кто-то, не имевший никакого отношения к лагерю. Разговор шел о лагере, и в течение четверти часа хозяева поносили Марью Павловну Калужнину и Левушку. Ты защищала их со свойственной тебе горячностью, и я тоже защищал их: те, в общем простительные, недостатки, которые мы знали за ними, ни в коем случае не оправдывали ярости Дормана и ядовитости его жены.
После этой поездки к Дорманам как-то вышло так, что наши свидания не возобновились. Ты иногда виделась с ней из чисто практических оснований. Мы встречались с ними регулярно на компьенских годовщинах в Clichy, здоровались друг с другом приветливо, но очень редко за этим следовал обмен несколькими фразами. После смерти мужа (в каком году, я не помню, — кажется, уже после крушения Германии) г-жа Дорман, вместе с другими черносотенцами, приняла резко американскую ориентацию.[1024]
В твоих Agenda на 1942 год я нахожу в некоторых местах указание «Cinema[1025] с Вусей». Я помню, что мы с
