провозимой снеди. С нами этого не случилось ни разу. Но все-таки нужно было выйти из автокара и заявить в Octroi число яиц и число кур и кроликов, заплатить пошлину и протискиваться обратно.
На Place d’Italia мы вылезали и направлялись в комиссариат для регистрации и, если это совпадало с концом месяца, за продовольственными карточками. По пути мы покупали все, что нужно, и прибывали домой — нагруженные и усталые, но выполнившие значительную часть мелких и крупных повинностей.[1078]
Когда в автокаре не оказывалось места, нужно было вернуться назад, выгрузить наиболее устойчивые и наименее необходимые для Парижа вещи и с облегчением, но все еще чувствительным для плеч и рук грузом, идти через лес к Fontainebleau. Мы могли бы идти по большой дороге в чаянии найти добросердечного автомобилиста, но опыт показал, что эти «животные» встречаются гораздо реже, чем другие, и мы предпочли вместо 13 километров по дороге делать 10 по лесу. Маршрут был выработан, и на этом пути у нас имелись свои излюбленные места для отдыха — пеньки или бревна, где мы останавливались, перекусывали и из термоса с горячим чаем выпивали несколько глотков.
И ты, и я любили эти хождения через лес и эти остановки. Так мы прибывали к большой дороге — там, где ее пересекает старый, картинно поросший мхом, водопровод. Начиналась самая неприятная часть пути — по пыльной дороге с ее солнечной духотой и автомобилями. Мы пересекали поле для стрельбы, проходили мимо бесконечного [поля для] гольфа и оказывались у обелиска. Тут мы начинали гадать, найдем ли трамвай, который ходил не каждый день. Разница для нас была существенная — 3 километра. В конце концов мы добирались до вокзала, и в ожидании поезда усаживались пить кофе в привокзальном кафе.
Публика в поезде отличалась от публики в автокаре прежде всего присутствием немцев, которые заполняли свои специальные вагоны и переливались в обыкновенные пассажирские. Здесь их были три категории: солдаты и унтер-офицеры в форме, которые стояли в проходах, смотрели на публику и обменивались все одними и теми же замечаниями: «Вот как мы тут корректны, а они даже не понимают своего счастья. Показать бы им наш режим на востоке Европы». Иногда не в меру услужливые французы начинали уступать им свои места на скамейках, и тогда среди немцев проявлялось возмущение: «Других надо дрессировать, а эти готовы на все услуги; предложили бы сесть старым женщинам или матерям с детьми».
Другая категория — немки в военной форме (их называли «серыми мышами»), которые работали в военных канцеляриях и тыловых учреждениях. Среди этих девушек было много гимназисток и студенток, которых интересовала Франция и французы и которые были бы не прочь познакомиться с местными семьями. Но такого рода знакомства по укладу французской жизни и характера практически невозможны даже в мирное время. Третья категория — немецкие офицеры в штатском, которые «инкогнито» ехали в Париж повеселиться. Несмотря на их молчаливость, и за версту было видно, кто они такие и для чего едут в Париж.
Поезд всегда был переполнен, но попасть в него оказывалось возможным и простоять час в вагоне было гораздо легче, чем два часа в автокаре. Так мы прибывали в Париж и сейчас же садились в метро (автобусы не ходили), доезжали до Glaciere[1079] и оттуда за десять минут добирались до дому. Тут уже приходилось распаковаться, помыться, поесть и после полудня начинать беготню по нашим делам.[1080]
Иногда, чтобы ехать в Париж из Acheres, мы направлялись со всем нашим багажом к Vaudoue, откуда в 1942 году в некоторые дни автокар ходил в Milly, и там нужно бывало брать с боем места в другом автокаре. Впоследствии этот автокар стал ежедневным и беспересадочным, но «высадочным», если можно так выразиться, потому что пассажиры, записанные на возвращение из Milly в Париж, имели приоритет. Вскоре мы нашли безошибочный способ избегать высадки, давая на чай кондуктору. Этот автокар высаживал нас на набережной недалеко от Hotel de Ville, и метро довозило нас до Gobelins. Этот вариант давал возможность выполнить по пути к дому часть наших дел.
Для обратного путешествия мы пользовались всеми тремя способами, смотря по обстоятельствам, и в некоторые эпохи предпочитали именно последний вариант — от набережной до Vaudoue, так как можно было заранее запастись сидячими местами. В Vaudoue мы высаживались и начинали медленно подниматься по дороге через лес к Acheres — медленно, чтобы не утомлять твое дорогое сердечко. И тут у нас были свои привычные места для отдыха, где мы присаживались и перекусывали, преимущественно фруктами, привезенными из Парижа. Этот путь очень нравился нам своей красотой.
Впоследствии мы стали чаще пользоваться и железной дорогой, так как появился автобус, согласованный с утренним поездом и довозивший нас до Acheres. Тут нас привлекало и отталкивало то обстоятельство, что автобус принимал пассажиров без ограничения. Но это создавало такую набивку, что 14 километров были истинным мучением, и из автобуса мы с нашими пакетами вылезали усталыми, измученными и помятыми до невозможности.[1081]
Как я уже писал, после нашего возвращения в Париж в октябре 1942 года наша связь с Acheres не прерывалась. От времени до времени кто-нибудь из нас, иногда я один или с тобой, или с Пренаном, а иногда один Пренан, отправлялись в Acheres за продовольствием. Отправлялись с поездом утром с тем, чтобы к вечеру при посредстве автобуса и поезда вернуться в Париж. Иногда удавалось в Fontainebleau поймать автобус, но часто его не оказывалось, и тогда предстоял путь пешком до Chapelle-la-Reine и оттуда пешком же в Acheres.
По осенним размытым дорожкам идти через лес было невозможно; дороги и те были отвратительно грязны, мокры и с разрушенным полотном. Когда мы ехали вдвоем с Пренаном, мы разделялись: он брал на себя Chapelle-la-Reine, я — Meun и Acheres. Мы встречались в Acheres и с четырех дня в мокрой мгле, иногда под дождем, иногда под снегом, поджидали автобус, который постоянно запаздывал, порой на два-три часа.